Римини, чтобы быть этим дарителем, нужно было просто быть с Нэнси. Самое же удивительное заключалось в том, что для того, чтобы достичь получателя, — причем, в противоположность любым другим подаркам, в неизменности и неприкосновенности, ничего не потеряв по дороге, не став причиной никакого сомнения, подозрения, непонимания, — этому дару не надо было даже принимать форму дара. Он не был личным, не был исключительным; его мог получить, и по полному праву, любой и в любую минуту; и именно получательница не должна была отдавать ничего взамен.
Инерция не порождает перемен. Более того, в конце концов инерция порождает деградацию и энтропию. Активное же действие и стремление к переменам, наоборот, производят некую работу и порождают нечто — например, ту же инерцию. Таким образом, вряд ли можно утверждать, что между тем, что изменяется и развивается, и тем, что деградирует, существует принципиальная разница. Вот так же все было и в отношениях Римини с Нэнси: с одной стороны, он ничего не хотел от нее и лишь следовал по инерции туда, куда она его вела, а с другой — в этой своей неподвижности обретал внутреннюю значимость и способность отдавать этой женщине то, что ей было действительно нужно. Еженедельными стараниями Римини — по вторникам и четвергам — Нэнси получала удовлетворение, которое выметало из нее, словно метлой, радость, счастье, боль, одиночество — все то, что было для нее причиной внутренних неразрешимых противоречий и делало ее живой; Нэнси словно обретала совершенство, освобождаясь от всего этого. Но — оставалась сама собой: все так же однообразны были ее подачи, все так же упорно она пыталась дотянуться до любого самого далекого мяча — о чем красноречиво свидетельствовали ее вечно ободранные колени, — и все так же беспорядочны были ее удары. Расход мячей при тренировках с Нэнси все так же был огромным; один за другим они взлетали в небо, уносились к железнодорожной насыпи, падали на соседние корты…
Подсознательно выбранная Римини тактика была верной: то, что поначалу казалось инерцией, становилось движущей силой. Согласие быть безвольным объектом сменилось готовностью давать что-то взамен, а затем и чем-то большим. Римини стал подмечать, что порой поступает неожиданно для самого себя: так, например, после очередного спаривания в сарае он мог встать перед Нэнси на колени и подтянуть ей разболтавшиеся ремешки на сандалиях; в машине, хорошенько размявшись на заднем сиденье, вдруг начинал собирать с пола валявшиеся тут и там старые чеки и талончики с парковок; мог аккуратно поправить на Нэнси одежду или деликатно провести ладонью по ее морщинам, словно пытаясь расправить, разгладить их этой лаской. Мог отнести ей в машину сумку с ракетками и спортивной формой — ту самую, которую она только что подкладывала себе под поясницу, чтобы было удобнее совокупляться. Он покупал ей сигареты в автомате, установленном в клубном баре, и рассчитывался за ее напитки ее же (выданными ему) деньгами.
Постепенно круг обязанностей Римини ширился: он становился то шофером Нэнси, то посыльным, то сопровождающим в походах по магазинам. Процесс шел неспешно и вроде бы незаметно; Нэнси воспринимала происходящее как нечто само собой разумеющееся. Эту тень, которая взялась неизвестно откуда и теперь неотступно следовала за ней, она воспринимала не как неожиданную привилегию, а как запоздалое признание какого-то ее давнего права. То, что Римини стал проводить с Нэнси больше времени и превратился в ее пажа, никак не повлияло на содержание их отношений: дистанция между ними меньше не стала, никаких светских бесед они не вели и ничем личным друг с другом не делились. Наблюдая за Нэнси вне клуба, Римини не переставал удивляться ее социальной ущербности. Казалось, в ее распоряжении находился лишь небольшой набор функций, исполнять которые ей худо-бедно удавалось: она могла требовать, настаивать, спорить, ругаться — в общем, взаимодействовать с миром и окружающими во враждебном ключе; ни просить, ни рассуждать, ни сомневаться, ни соглашаться ей было, судя по всему, не дано. Всякий намек на подобные «слабости» она душила в себе при первой же возможности, судя по всему, даже не понимая, как ограничивает себе пространство для маневра. (На какую-нибудь продавщицу или кассиршу, пожелавшую уточнить, что именно собирается купить сеньора, Нэнси могла излить поток брани: всякая форма интереса окружающих к ее персоне, пусть даже такая невинная, казалась ей скрытым нападением, за которым стояло тайное, нестерпимое желание унизить ее и оскорбить.)
Таким образом, элементарные действия — поход за покупками, визит к парикмахеру или посещение спортивного зала — превращались из умиротворяющих ритуалов в источник конфликтов с окружающими, не раз и не два переходивших в открытые формы противостояния. Римини не переставал изумляться тому, сколько поводов для скандала может, оказывается, скрывать в себе элементарный вопрос с уточнением размера понравившейся вещи, малейшая задержка в работе банкомата или платежного терминала — любое взаимодействие не только с людьми, но и с механизмами и автоматами, ими созданными. Противостояние было стержнем внутреннего мира Нэнси, его опорой, его краеугольным камнем. Римини и на себе испытывал все то, что Нэнси изливала на окружающих, причем вдвойне: он получал свое как тренер — Нэнси в штыки встречала каждое замечание, касающееся ее техники, и каждый комментарий, касающийся тактики игры, — и как сексуальный партнер. Некоторым утешением для него служило то, что к другим Нэнси относилась с еще большей нетерпимостью; порой он не без злорадства наблюдал, как она отчитывает чем-то провинившуюся перед ней кассиршу или продавщицу; при этом, требуя от него и от всех остальных незамедлительной реакции на любой ее каприз, сама она явно получала удовольствие, заставляя людей, включая опять-таки Римини, ждать себя, причем подолгу, в самых неловких и напряженных ситуациях. Так, например, она могла по несколько минут рыться в своем толстом кошельке, прежде чем извлекала оттуда банковскую карточку или необходимую сумму денег, чтобы вручить ее Римини — с тем чтобы он, в свою очередь, рассчитался с продавцом или уже отдал ее вконец измучившемуся официанту.
В Римини же происходили удивительные перемены: он, человек и раньше-то не слишком коммуникабельный, а в последнее время ставший и вовсе асоциальным, на глазах превращался в образец любезности, приветливости, терпимости и умения идти на компромиссы. Как опытный дипломат, он легко находил выход из самых сложных ситуаций, предотвращая трансформацию трений между Нэнси и окружающими в открытые конфликты. Нэнси пробовала, примеряла, выбирала, присматривала, платила и подписывала квитанции и чеки; Римини вел переговоры, спрашивал, торговался, жаловался или же благодарил, а главное — добивался того, чтобы человеческие контакты Нэнси не выходили за рамки того, что называется нормальными социальными отношениями. Задача была не из легких, но тем большее удовлетворение испытывал Римини всякий раз, когда ему удавалось найти очередное изящное и сравнительно гуманное решение. Все люди, даже совершенно незнакомые, с первого взгляда понимали, что эту парочку связывают не только дружеские отношения. Римини чувствовал это во взглядах, а порой до него доносился шепот продавщиц и кассирш в супермаркетах. Это вызывало в нем сложные, противоречивые чувства: порой смущение, а порой — какой-то странный восторг и азарт. Наверное, со стороны их можно было принять за тандем посторонних (возможно даже — из разных стран) людей, по каким-нибудь причинам временно объединившихся: например, женщина-посол и неотлучно следующий за нею секретарь из местных. Как и отношения тех пар, которые подчиняются дипломатическому этикету, отношения Римини и Нэнси не развивались, а отведенные каждому из них роли оставались неизменными: Нэнси была королевой в изгнании, покинувшей какую-нибудь не слишком богатую и большую страну после государственного переворота, а Римини… Римини, не чувствуя никакого унижения, с готовностью исполнял роль ее верного раба. Как-то раз они с утра пораньше заглянули в пригородный супермакет, привлеченные объявлениями о грандиозных скидках (на Нэнси эти рекламные призывы действовали как магические заклинания), и, завалив тележку по большей части ненужными вещами, направились к кассам. Уже стоя в очереди, Римини поднял взгляд, оторвав его от тележки с покупками, и невольно засмотрелся на Нэнси, а точнее, на ее лобок, которым она прижималась к краю тянувшегося перед кассой прилавка. Белоснежная ткань ее брюк нежно и едва слышно шелестела, касаясь полированной алюминиевой полосы, которой был окантован угол; над брюками виднелась полоска загорелой кожи — живот торчал из-под короткого, по последней моде, топа. Неожиданно для самого себя Римини ощутил то, что позволило ему забыть все неприятные ситуации, пережитые им за время встреч с Нэнси, и все испытанные им неприятные ощущения — а их было так много, что компенсировать их могло одно: самое горячее плотское желание. Буквально через пару секунд Римини поймал на себе заинтересованный взгляд Нэнси; женская интуиция не подвела ее — она явно поняла, что происходит с ее рабом-любовником. Римини не успел сымитировать безразличие и покраснел.
