Неожиданно энергия и активность сменились смертельной усталостью; она практически парализовала Римини, лишив его всякого желания продолжать чем-то заниматься. Нельзя было сказать, что он не выспался; не была усталость и следствием того объема работ, который он проделал за последние два часа (профессиональному уборщику потребовалось бы часов шесть, не меньше). Эта усталость превращала жалкую горстку прожитых им лет в долгие эпохи, а последние дни — в века. Вполне вероятно, это и была та усталость, которую принято называть смертельной. Именно такая усталость охватывает стариков, когда их жизнь подходит к концу, и помогает им достойно, а иногда и с благодарностью встретить смерть. Римини ощутил, что вся его жизнь уже ему не принадлежала; наоборот, груз прожитого наваливался на него извне, грозя погрести его под собой. Как и большинство людей, Римини много думал о том, как болезни и неблагоприятные внешние факторы могут оборвать жизнь; теперь к этим двум напастям добавлялась третья — вот эта усталость. Римини вдруг ощутил, что не способен больше ни на что — даже на то, чтобы удержать в руках стаканчик с кофе. Он попытался поставить его, но и на это его не хватило: часть горячего напитка расплескалась, залив не только край стола, но и руку Римини. Его усталость была такова, что он не мог даже почувствовать боль; он молча смотрел на обожженную руку и не пытался поставить стаканчик и, например, сунуть ее в холодную воду. На помощь ему поспешил ординарец: почувствовав неладное, он выхватил стаканчик с кофе и положил на обожженный участок кожи на руке Римини холодную мокрую тряпку. Римини смотрел на него в упор, но так и не смог заставить себя произнести хотя бы пару слов благодарности. Так плохо ему еще никогда не было. Он устал. Он почти умер. Зато теперь, погребенный под курганом прожитых лет, он мог спокойно заняться тем, чем давно собирался, — вспомнить все, что было.
Из больницы он сбежал. Перед его глазами по-прежнему стояло пунцовое от прилившей крови лицо Роди, пальцы по-прежнему были липкими от его клейкой спермы. Как он оказался у дома Нэнси, Римини и сам не помнил. По правде говоря, все это больше смахивало на помешательство. Он явился к ней без приглашения и какого бы то ни было предлога. Придумал бы что-нибудь — хотя бы, например, изменение расписания тренировок… Римини уже занес было руку над кнопкой домофона, но вдруг его словно пронзило молнией страха. Он едва не раскаялся в своих черных замыслах и уже собрался уходить, как вдруг заметил, что лифт, вплоть до этого момента стоявший, судя по горящей лампочке, на этаже Нэнси, стал двигаться вниз. Через стеклянные двери подъезда Римини увидел, как в холл не без труда выбрался мужчина, державший в руках крупный и, судя по всему, тяжелый параллелепипед. Римини сразу узнал этот ящик — системный блок компьютера необычного зеленого цвета; Нэнси как раз в последнее время жаловалась, что он стал барахлить. В свете, который падал из кабины лифта, лица мужчины было не видно, и Римини непроизвольно перевел взгляд на его ноги, освещенные куда лучше. Увидев мокасины — слегка разношенные, с незавязанными шнурками, — он вздрогнул и шепотом произнес: «Ах вот, значит, как…» Он, конечно, понимал, что настало время сложить в голове новую мозаику, соединить в узор разрозненные фрагменты, — но их было слишком много, и он испугался. Мужчина с компьютером, увидев силуэт за дверью, понял, что кто-то, по всей видимости, хочет войти в дом, не имея ключа от подъезда. Нажав изнутри кнопку замка, он приоткрыл входную дверь плечом, дождался, пока Римини распахнет ее целиком, и стал протискиваться в проем. Рассеянно кивнув державшему дверь Римини, он и сам придержал ее ногой, словно приглашая того воспользоваться возможностью и войти в помещение. Как ни старался Римини с самым беззаботным видом смотреть куда-нибудь в сторону или под ноги, на долю секунды он все же задержал взгляд на знакомом — да-да, знакомом — загорелом лице, светлых волосах, густых бровях и усах, пожелтевших от никотина. Двадцать лет назад этот человек, склонившись над дорожкой кокаина, объяснял стоявшему рядом юнцу, что этот белый порошок — лучшее, недавно разработанное средство от хронического синусита. Теперь он не узнал Римини и вообще не посмотрел в его сторону — только втянул носом воздух, как будто реагируя на смутно знакомый запах: обоняние, самый непосредственный из органов восприятия, его не обмануло.
Римини поднялся на нужный ему этаж, нажал на кнопку звонка и для большей убедительности энергично постучал. Где-то через минуту дверь приоткрылась, и в щелке показалась Нэнси, сонная, ненакрашенная, в домашнем халате; Римини решил, что она похожа на оперную диву, отсыпающуюся после провальной премьеры. Она толком не успела понять, что происходит, а Римини уже налег на дверь и, вырвав цепочку, ввалился в квартиру. Протащив Нэнси перед собой, он прижал ее к противоположной стене прихожей; Нэнси, конечно, сопротивлялась, но как-то лениво и театрально, словно опасаясь, что слишком резкие движения доставят куда больше страданий ее больной с похмелья голове, чем настырность Римини — ее телу. Она обмякла в руках Римини и покорно выслушала все, что он высказал ей по поводу ее поведения в последние дни, ее холодности и отстраненности. Потом Римини прижал к стене, уронив при этом на пол несколько картин, и вошел в Нэнси грубо, энергично, со всего размаху. Та не сопротивлялась; впрочем, через некоторое время, устав от неудобной позы и от того, что ей в спину впивался один из крючков, на которых висели картины, она взмолилась о пощаде и предложила Римини перебраться в спальню.
Он трахал ее терпеливо и целеустремленно; он научился этому за месяцы, что был ее тенью и защищал от не достойных ее величества проявлений внешнего мира. Он брал ее расчетливо и снайперски точно, стараясь попасть именно в те места внутри ее тела, которые успел изучить в качестве удовлетворителя похоти, пылавшей в этой стареющей, ненасытной женщине. Он имел ее так, чтобы она никогда его не забыла, чтобы стала навеки его рабыней. Кончив, он еще долго продолжал сжимать ее в объятиях — так ему полагалось по роли опытного любовника, который знает, что, когда тела разъединяются, женщина чувствует себя одинокой и беспомощной и ее нужно не отпускать. Нэнси, дождавшись, когда его хватка ослабнет, высвободилась, надела халат и стала рыться в своей сумочке; вскоре она достала чековую книжку, выписала чек на пятьсот песо и положила его на постель перед лицом Римини; эта сумма, напомнила Нэнси, составляет его гонорар за предстоящий месяц занятий, на которые она ходить больше не собирается; кроме того, в эту сумму были включены и все дополнительные услуги, которые Римини ей оказывал, включая оказанную только что — этот раз был последний, в чем она была абсолютно уверена. Чтобы окончательно добить Римини и убедить его в том, что все это не сон и не шутки, она сказала ему, что больше не нуждается в этих самых его услугах весьма посредственного качества, что члена Бони, молодого и крепкого, ей более чем хватает и что Римини следует поторопиться и убраться из ее квартиры к чертовой матери, пока она не передумала и не забрала чек. Затем она сообщила, что идет в ванную и по возвращении не желает видеть его у себя в квартире.
Некоторое время Римини продолжал лежать неподвижно. Чувствовал он себя даже не униженным, а просто-напросто обманутым, обведенным вокруг пальца. Лишь звук льющейся из душа воды заставил его стряхнуть с себя оцепенение и задуматься о том, как быть дальше. Неожиданно он почувствовал прилив сил, жажду деятельности и весьма воинственное настроение. Он вдруг буквально в течение секунды разработал детальный план — ему словно бы кто-то его надиктовал, пункт за пунктом. Римини нагнулся, чтобы вытащить из-под кровати одну из кроссовок, но на полпути уткнулся взглядом в фотографию Нэнси, стоявшую на ночном столике; она была запечатлена на каком-то лыжном курорте, а на заднем плане Римини разглядел того самого человека, которого только что встретил на первом этаже у лифта. Сомнений больше не было, цепочка выстроилась сама собой: этот мужчина действительно был мужем Нэнси, а следовательно — встреча в подъезде не была галлюцинацией, порожденной воспаленным воображением Римини. Наскоро одевшись и обувшись, он вышел из спальни, прошел на кухню, открыл дверь туалета, снял со стены картину Рильтсе и завернул ее в газету. Потом хлебнул из стоявшей на кухонном столе бутылки давно выдохшегося шампанского, зачем-то развесил по стене в прихожей валявшиеся на полу картины и вышел.
