За несколько месяцев Римини превратился из полиглота, восходящей звезды синхронного перевода в некий почти клинический символ профессиональной деформации личности; коллеги по цеху, на факультете, в многочисленных издательствах порой отзывались о несчастном как о благородной жертве этого нелегкого труда. Против его собственных ожиданий и опасений, синдром — как Римини предпочитал обозначать свои провалы в памяти — не вызывал у него никаких неприятных ощущений; эти провалы были, во-первых, связаны только с областью языковых знаний и переводческих навыков, а во-вторых — были совершенно безболезненными и по-своему даже приятными, как, например, бывает приятно излишне долго полежать на солнце, понимая, что сгоришь, а потом с мазохистским удовольствием снимать с себя лоскуты облезающей кожи. Тем не менее, по настоянию Кармен и своего отца, Римини сходил на консультацию к неврологу. Врач, очень полный мужчина, ежеминутно смотревший на часы — как будто он подложил бомбу с часовым механизмом в автомобиль конкурента и теперь ждал результата, — уложил Римини на кушетку, измазал ему голову каким-то гелем и подсоединил к ней с дюжину электродов; затем, внимательно изучив длиннющую ленту энцефалограммы, с почти обиженным видом ободряюще похлопал Римини по плечу, указал в качестве диагноза «стресс» и выписал какие-то антидепрессанты.
Римини решил, что будет неплохо выслушать и другое мнение о своем недуге, и воспользовался случаем для того, чтобы — как он и обещал — сменить гомеопата. Как раз в эти дни Виктор сообщил ему, что запись новых пациентов открывает Баскес Хольмберг. Это можно было считать настоящей удачей: известнейший врач и учитель других докторов, Баскес Хольмберг — маэстро медицины, как его называли верные поклонники, — был когда-то наставником предыдущего гомеопата Римини. Славой он пользовался заслуженной и при этом неоднозначной — никто не отрицал его профессиональных заслуг и навыков, но в то же время ему постоянно припоминали его весьма экстравагантное поведение; в любом случае пациентов у этого доктора было столько, что запись новых происходила едва ли не реже, чем выборы Папы Римского. Римини прождал четыре с половиной часа в сумрачном крытом внутреннем дворе консультации, то засыпая в кресле, то вновь просыпаясь и обнаруживая, что те пациенты, которые пришли на запись вместе с ним, уже куда-то делись, а их место заняли другие люди; ассистент-секретарь — женщина лет сорока, высокая, энергичная, со следами губной помады на зубах и с каким-то неуловимым налетом неопрятности во всем облике, что не могло не заинтересовать Римини, — вызывала пациентов в кабинет доктора в каком-то особом, тайном и обладающим несомненным терапевтическим смыслом порядке, который никоим образом не совпадал с такой прозой жизни, как очередность появления в приемной. Наконец его вызвали, и он проследовал за столик возбудившей его секретарши в еще более темный коридор и погруженный в полумрак кабинет; оказавшись в облаке исходивших от женщины ароматов, Римини был вынужден бороться с неожиданно возникшей и неуместной эрекцией; ориентируясь сначала едва ли не на ощупь, а затем по светящейся точке — лампочке, горевшей над столом профессора, — он наконец сумел добраться до кресла перед рабочим столом старого-престарого гнома, лысого и беззубого. Ощущение было такое, что старичок-профессор усыхает прямо на глазах и что роскошный, безупречно чистый, накрахмаленный белый халат, в который он был упакован, как в футляр, становится ему с каждой секундой все более велик. Ознакомившись с электроэнцефалограммой Римини, светило изрекло: «У вас совершенно здоровое сердце». Затем профессор продиктовал секретарше несколько названий каких-то лекарств, а на прощанье, причмокивая и шепелявя, как это делают все беззубые люди, — по иронии судьбы, этот язык Римини понимал как родной, — порекомендовал молодому и здоровому пациенту побольше заниматься спортом, причем как можно более активным видом, лучше всего — регби.
Римини сразу же отверг для себя перспективу превращения в завзятого физкультурника, несмотря на то что и Кармен на этом настаивала — она даже заявила Римини, что умрет от отчаяния, если не увидит его в футбольных трусах и с разбитыми, перемазанными грязью коленками. Вместо того чтобы перейти к активной жизни, Римини в некотором смысле удалился на покой: его почти перестали приглашать на устные переводы, а он и не напрашивался на эту нервную до истеричности публичную работу. Дел ему и без того хватало: он вернулся к письменным переводам, скорость исполнения которых пусть иногда и страдала от внезапных приступов лингвистической амнезии, но по крайней мере от Римини не требовалось выкручиваться в условиях нехватки времени и под взглядами посторонних. Для себя он решил, что это положение чем-то напоминает ситуацию, в которой оказываются спортсмены, прекращающие выступать в зените карьеры, — после того, как все чемпионаты уже выиграны, призы и медали завоеваны, а деньги заработаны. Римини, конечно, не был богат, да и его карьера переводчика-синхрониста хоть и была стремительной, но не принесла ему славы, которая могла бы сравниться со славой спортивной звезды. Но у него была Кармен — сокровище, стоившее всех богатств мира; Римини сполна получил свою долю страсти, радости и тепла, свою долю ее щедрого, материнского отношения. Она всегда ходила с Римини за руку; и это был не контроль, а, наоборот, знак того, что он, Римини, и есть в их союзе настоящая движущая сила, а она — не более чем материальное воплощение движения.
Римини стал переводить в основном дома, а Кармен по большей части работала на синхронном и прочих устных переводах. Они прекрасно понимали, что эта перемена вызвана в первую очередь кризисом — если не сказать болезнью — Римини, но воспринимали ее не столько как ответную реакцию на неприятные явления, сколько как осознанный выбор новых форм существования, в большей степени отвечающих потребностям их новой семейной жизни. Но вот Кармен получила приглашение на конгресс переводчиков в Сан-Паулу. Она сразу же заявила, что поедут они туда только вместе. До поры до времени ей и в голову не приходило, что у Римини на этот счет может быть другая точка зрения, — ей, кстати, пришлось приложить немало усилий, чтобы добиться для себя привилегии присутствовать на конгрессе не одной, а с сопровождающим. Где-то за неделю до отъезда она забрала в агентстве оба билета и, вернувшись домой, застала Римини сидящим на полу и перебирающим небольшую стопку фотографий — тех немногих снимков, которые скопились у них за непродолжительное время супружеской жизни. Эта сцена тронула Кармен до слез: Римини был босиком и в коротких, словно детских, белых хлопковых штанах. «Чем занимаешься?» — поинтересовалась она. «Да вот, фотографию подбираю со своей физиономией. Ну, чтобы тебе взять с собой», — сообщил он. Убедить его в том, что лететь придется вместе, оказалось нетрудно: Римини не стал ни спорить, ни тем более ругаться или ссориться; для Кармен же эта совместная поездка была уже делом решенным, и билет на самолет, которым она помахала перед лицом Римини, был уже даже не аргументом, а неоспоримым свидетельством. Римини прочитал свое имя на первой странице билета — в нем, как всегда, забыли поставить ударение, — и на его глаза навернулись слезы.
Расстроило и в то же время умилило его даже не то, что им впервые предстояло ехать куда-то вместе, а то, как Кармен провернула это дело: одна, втайне, предоставив ему роль инертного тела, подлежащего транспортировке в другую точку пространства. Эта асимметричность, если не сказать неравноправие в их отношениях, с одной стороны, представляла собой, по мнению Римини, квинтэссенцию понятия любви, а с другой — запустила в его душе, где-то в дальних закоулках, работу тайного и коварного механизма упорного сопротивления. Выражение «сопровождающее лицо», которое он прочитал напротив своей фамилии, больно укололо его и все эти дни не давало о себе забыть. Римини впервые почувствовал себя всерьез уязвленным своей профессиональной неполноценностью. Таким образом, поездка в Сан-Паулу смогла довести до логического завершения то, что не удалось ни частичной языковой инвалидности, ни провалам в памяти, ни кошмарным проколам на публике, ни унизительному сочувствию со стороны коллег, ни даже самому решению удалиться от активной устной работы. Ночью накануне отлета, когда чемоданы были уже собраны, вещи для перелета отложены и Кармен мирно заснула у Римини под боком, — он включил телевизор, настроил его на один из недавно подключенных кабельных каналов и в течение двух с лишним часов не отрываясь смотрел, от начала до конца, оригинальную версию «Рождения звезды»; в сон он провалился лишь под утро, когда уже светало.
