Наконец Римини вошел в огромное помещение и первые шаги по ярмарке сделал ни много ни мало по красной ковровой дорожке; казалось, его торжественно встречают и вот-вот начнут чествовать как отважного путешественника, преодолевшего множество препятствий и опасностей на пути к заветному книжному торжищу. Не успел Римини пройти чуть дальше, отделавшись от двух наряженных обитательницами сельвы (то есть почти раздетых) девушек, предлагавших всем входящим какой-то подозрительный сок в пластиковых стаканчиках, как ему стало не по себе; в груди и в животе у него словно образовалось два огромных комка льда, мгновенно выстудивших его изнутри. Голова закружилась, в желудке забурлило; Римини отошел в какой-то тихий уголок и постоял немного, глядя вверх, в заменившую ему небо крышу ангара; лишь спустя минуту-другую ему стало понятно, что таким образом усталый организм отреагировал на резкую смену температуры — в помещении ярмарки работали мощные кондиционеры, и после жары, стоявшей снаружи, можно было подумать, что наступил новый ледниковый период. Освоившись и отдышавшись, Римини прогулялся по коридорам между стендами и стеллажами. Он не стал прокладывать собственный маршрут, а доверился течению людских потоков, не слишком плотных и стремительных в это время дня; пару раз он останавливался, чтобы прослушать объявления, которые зачитывались поочередно то мужским, то женским голосом — звук был в равной степени искажен некачественными громкоговорителями и плохой акустикой. Через некоторое время Римини перехватил в местном буфете что-то наименее подозрительное и с огромным удовольствием выпил сока маракуйи; проходя мимо стенда Южной Африки, он не без удовольствия вытер жирные пальцы о страницы роскошно изданного журнала, посвященного международным отношениям. Потом толпа пилигримов подхватила его, и Римини сам не заметил, как оказался в каком-то огромном пустом зале, в очереди, где его окружали люди, прижимавшие к груди, как величайшее сокровище, последнюю книгу Пауло Коэльо. Римини терпеть не мог Пауло Коэльо. Он не любил его так же, как не любил взявшихся за перо бывших наркоманов, бывших преступников, бывших террористов, бывших проституток, бывших бизнесменов, бывших мужей, избивавших бывших жен, и бывших насильников, бывших политиков и бывших артистов и художников; этот особый жанр — литература реабилитированных и бывших, подвид катехизиса — просто выводил его из себя. Тем не менее он с удовольствием постоял в очереди, наблюдая за тем, как лавинообразно увеличивается количество желающих получить заветный автограф, — при этом ему удалось разглядеть через открытую дверь, что в соседнем зале нет никого, практически ни единого человека, если не считать сидевшего за столом молодого небритого писателя, с напряженным видом листавшего текст лекции, которой явно не суждено было состояться по причине полного отсутствия публики (кроме самого писателя, в зале находились лишь его переводчица, звукотехник и две женщины-охранницы, зевавшие в углу на заднем ряду кресел. В какой-то момент писатель оживился, завидев двух человек, вошедших в зал; к его разочарованию, это были сбившиеся с пути истинного паломники, которые стремились в свой храм — в зал, где Пауло Коэльо раздавал автографы). Как ни странно, Римини чувствовал себя очень неплохо — тесный контакт с толпой незнакомых людей словно согревал его и придавал ему сил. В общем, он какое-то время постоял в общей очереди и, лишь когда она зашевелилась, — Коэльо должен был предвидеть такое столпотворение и, несомненно, воспользовался каким-нибудь потайным входом для того, чтобы проникнуть на ярмарку, вполне вероятно, той подозрительной дверцей, в которую сначала безуспешно ломился Римини, — просто сделал шаг в сторону, ничего никому не сказав, и караван паломников продолжил свое неспешное шествие к цели уже без него.
Чуть позднее, почувствовав, что безумно устал от шума толпы, и осознав, что его ноги не ноют, а просто гудят, Римини решил взять тайм-аут и нашел себе тихую гавань в помещении, которое было, как гласила вывеска над входом, залом ожидания; убогая обстановка — несколько стульев и пластмассовый дачный столик — ничуть не омрачила радости Римини от возможности, во-первых, присесть, а во-вторых, побыть в относительно спокойном и уединенном месте. Первым делом он поспешил избавиться от груды листовок, проспектов, брошюр, открыток и каких-то переводных картинок, которыми его нагрузили за последние полчаса блуждания по нескончаемым коридорам ярмарки, — вся эта макулатура была незаметно засунута под соседний стул. Римини, который к этому времени уже не был способен связать двух слов по-португальски и ограничивал свое общение с окружающими утвердительными и отрицательными кивками головой, почему-то был просто загипнотизирован работавшим в комнате отдыха телевизором: начинался — на португальском и без субтитров — документальный фильм об одном известном безруком художнике. В этом анабиозе, в этом идиотском ступоре Римини провел, наверное, минут десять; к реальности его вернул однородный и в то же время как будто составленный из многих звуков грохот — ему показалось, что откуда-то из-за горизонта на здание ярмарки надвигается многотысячная кавалерийская армада; тысячи, десятки тысяч копыт били… нет, не по земле, а по жестяной крыше павильона, отдаваясь у Римини в голове. Далеко не сразу он понял, что это дождь — тропический ливень, за которым, как кажется в первую минуту, неизбежно наступит конец света и который прекращается столь же внезапно, как и начинается, — как будто бы неведомый бог дал миру, уже приговоренному к уничтожению, спасительную отсрочку. Как ни странно, этот сеанс массажа барабанных перепонок взбодрил Римини, который вновь окунулся в бурную жизнь этого людского муравейника. Буйство стихии оказало воздействие практически на всех, кто находился в ангаре: там, где еще недавно шумели бурные людские потоки, где посетители стремительно сновали от стенда к стенду, заглядывали в боковые залы, суетились, пытаясь разорваться между киосками с едой и книжными прилавками, — теперь царило спокойствие и даже некое подобие порядка. Римини мысленно сравнил поведение толпы с переменами в творчестве художника, которому был посвящен не досмотренный им фильм: картины, которые тот, лишившись рук, приспособился писать ногами, ничем — ровным счетом ничем, ни в лучшую, ни в худшую сторону — не отличались от тех, что он писал раньше, если не считать запрашиваемой за них цены; здесь же, под железными сводами, Римини заметил реальные перемены: то, что представляло собой царство хаоса — буйство красок, звуков, запахов, — теперь, когда над тонкой жестяной крышей разверзлись хляби небесные, тяготело к статичности: посетители ярмарки не столько перемещались в пространстве, сколько формировали некий узор из человеческих тел на отведенной им территории; расположившись, с определенным изяществом, небольшими группами на более-менее равном расстоянии друг от друга, они напоминали натурщиков, собравшихся позировать какому-то художнику-великану для огромного полотна.
Римини свернул в один из бесчисленных коридоров-переулков, прошел по нему буквально несколько шагов, почувствовал приятное напряжение в ногах — пол сменился плавно уходившим вверх пандусом — и оказался у совершенно безлюдного стенда какого-то бразильского издательства. Помещение было освещено излишне ярко, и у Римини не было никакой возможности остаться незамеченным — три девушки на стенде обернулись к нему и одновременно улыбнулись. Римини не хотелось разочаровывать их, немедленно исчезнув, и он решил прогуляться вдоль стеллажей с книгами, о чем и сообщил продавщицам, добавив, что сделает это лишь при одном условии — если они не будут соваться к нему с разговорами и предложениями помочь что-нибудь выбрать. Для начала он обвел взглядом всю панораму книг, размещенных издательством на выставке: глянцевые обложки отражали яркий свет ламп не хуже зеркал — даже глаза резало. Римини, уже прекративший всякие попытки даже мысленно изъясниться по-португальски или воспринять какой бы то ни было текст на этом языке, решил ограничиться разглядыванием обложек, с большинства из которых на него смотрели довольные, счастливые лица, светящиеся в прямом и переносном смысле; в основном эти персонажи были запечатлены почему-то на непроницаемо-черном фоне — при этом все как один излучали какое-то неизбывное, непоколебимое доверие к потенциальному читателю. Ощущение было такое, словно над этими мужчинами и женщинами, старыми и молодыми, белыми, чернокожими, азиатами, толстыми и худыми — в общем, над лицами из этой галереи, которая отражала все возможные антропологические типы, возрастные группы и любую самую подробную классификацию формы лица и головы, потрудились одни и те же косметологи, парикмахеры, гримеры и стоматологи, поставившие на поток эффективную методику, использование которой позволяло привести любую внешность к единому знаменателю усредненной красоты. Тем не менее по мере того, как эти красавчики скользили у него перед глазами, одинаковые и в то же время слегка отличающиеся друг от друга — не более, чем разные воплощения одной и той же сущности — успешный предприниматель, миссионерка, гениальный шахматист, восходящая звездочка кино, раскаявшийся преступник, футболист, видный деятель буддистского движения, — Римини стал замечать, что бесстрастную, бесплотную и на вид безупречную красоту этих лиц нарушает нечто странное, настойчивое и неуловимое; казалось, что этот изъян можно заметить лишь при беглом взгляде на картинку, что он исчезает, как только начинаешь присматриваться внимательнее. Римини сумел разглядеть незаметную бородавку за ухом шахматиста, почерневший, если не отсутствующий зуб, придававший совершенно особое выражение улыбке бизнесмена, ярко-красную точку — след кровоизлияния — в правом глазу миссионерки. Эти изъяны, нарушавшие общую концепцию, согласно которой на обложках должны были быть представлены гармоничные, идеальные личности, на самом деле словно устанавливали особую, глубокую связь между счастливой до идиотизма физиономией на фотографии и прошлым этого человека, — прошлым, в котором явно играли немалую роль темные и противоречивые силы. Задумавшись над этим, Римини вдруг понял, каких трудов стоило фотографам и визажистам вырвать из образа счастливого, удачливого и сугубо положительного героя всю ту кровь, боль и бесчестье, которые на самом деле были его неотъемлемой частью. Римини разглядел в великом мастере гамбитов мальчика, испытавшего на себе в детстве немало насилия, а в благостно улыбающейся миссионерке увидел вконец опустившуюся алкоголичку; под личиной ведущего правильный образ жизни миллионера скрывался жадный до кокаина наркоман — и так могло продолжаться до бесконечности. Римини, который уже собрался было уходить, вернулся к стеллажу с портретами на обложках; посмотрев на них еще некоторое время, он вдруг осознал, что дефекты внешности, за масками обнаруживавшие сложных и не всегда приятных людей, повторялись от портрета к портрету; более того, все то, что, как поначалу ему казалось, нарушало созданную косметологами и фотографами иллюзорную безоблачную реальность, на самом деле и было бесспорным шедевром, главным достижением работы целой команды профессионалов, которые готовы были с равным усердием фабриковать красоту и уродство. Римини улыбнулся: эти ребята меня переиграли, признался он себе. Он уже собрался уходить, как вдруг его внимание привлекло лицо довольно молодого человека с чуть печальными и такими ясными глазами, что издалека они казались прозрачными; щеки его были окрашены совершенно детским румянцем, который гримеры не смогли или же не захотели скрыть при помощи какой-нибудь пудры. Мужчина улыбался, как и все его соседи по книжной полке; впрочем, было в его улыбке что-то особенное — легкость и даже эфемерность; он явно не был уверен в собственном счастье и, более того, похоже, предчувствовал, что оно вот-вот исчезнет, улетучится — быть может, сразу после того, как в последний раз щелкнет затвор фотоаппарата. В его случае творцам иллюзий удалось невозможное; Римини, заинтересованный, не только вернулся к книге, но и взял ее с полки и, положив перед собой на прилавок, стал смотреть на нее вертикально, сверху вниз, прикрывая от лишнего света и словно ожидая, что вот-вот случится чудо — фотография оживет и улыбка сойдет с лица человека на обложке.
