Вот таким: грязным, одурманенным наркотиком, с закатившимися глазами и выступившей на губах зеленоватой пеной (впрочем, еще более горькой, словно из желчи, пеной покрыто его сердце и сны, в которых вновь раз за разом повторяется потрясшее его предательство совершенно незнакомого человека), — вот таким вновь принимают Рильтсе улицы Вены. В меню банкета по этому случаю включены экзотические блюда: град, двое суток непрерывного дождя, сильнейший снегопад и неделя морозов — самых сильных за многие годы, по случаю чего в городе объявлено чрезвычайное положение. Рильтсе, почти окоченевший от холода, словно безумный акробат, идет по перилам Пратербрюке, ставя одну ступню точь-в-точь перед другой, словно вознамерившись таким образом измерить длину моста. Он, конечно, не знает, что следует в направлении кильватерной струи, оставленной Люмьером, но, оказавшись в том самом месте, где тот шагнул за перила (Маркс, опять вездесущий и всесильный Маркс: «История повторяется дважды…»), тоже падает в воду. Случайно это произошло или преднамеренно, точно никто не знает; сам Рильтсе утверждает, что оступился, засмотревшись на небо («На облако, которое напомнило мне третью страницу из теста Роршаха»); в падении он вновь начинает обратный отсчет — на этот раз не слишком продолжительный — и, успев расслабиться, все же не уходит в ледяные, но податливые воды Дуная, как он того ожидал, а плашмя обрушивается на льдину, отколовшуюся от большого ледяного поля, где двумя-тремя мостами выше по течению толпы школьников, которых отпустили домой по случаю слишком сильных морозов, выписывают на коньках восьмерки, вензеля и другое геометрические фигуры и таким образом используют эти неожиданные каникулы в свое удовольствие. Льдина, на которую падает Рильтсе, вздрагивает, но выдерживает его вес, а выпущенная им в падении сумка оказывается в воде. Рильтсе с отчаянием смотрит на то место, где в ледяных водах Дуная скрывается — как до этого Люмьер — весь остававшийся в его руках запас «Ложных отверстий». Спустя годы к этому мосту будут приезжать помешанные поклонники Рильтсе, чтобы, вооружившись аквалангом, нырять, нырять и нырять на дно Дуная в поисках утраченных шедевров. Вот этого Рильтсе и встречает на вокзале Пьер-Жиль — не Рильтсе, но его тень, его жалкий, вульгарно исполненный портрет, которому, по злой иронии судьбы, не удалось сохранить ни единого из своих гениальных набросков: единственное «Ложное отверстие», не утонувшее в Дунае, осталось у сбежавшего Шандора Сальго. С учетом того, что «Герпес», «Прыщ» и «Корочка» уже попали в водоворот бесконечных продаж и перепродаж на аукционах и сгинули где-то в частных коллекциях, следует признать, что все, что осталось от больного искусства, — осталось в Рильтсе; впрочем, оно и есть сам Рильтсе.
Этого Рильтсе мы здесь и покинем. Пусть нас утешает тот факт, что мы могли бросить его еще раньше, но не сделали этого. Раньше — это когда художник, сидя где-то под мостом, отсчитывал секунды до назначенной встречи — «семьсот двадцать три, семьсот двадцать два, семьсот двадцать один…»; откуда ему было знать, что в тот самый момент на другом конце города Шандор Сальго, торопясь, забрасывал в чемодан все свое личное имущество, и «Ложное отверстие» — в первую очередь; впрочем, если бы кто-то посмотрел на эту ситуацию с чисто юридической точки зрения, то статус Сальго как добросовестного приобретателя явно был бы поставлен под сомнение. Итак, венгр уезжал, а точнее — бежал из Вены. Спасаться бегством ему доводилось не в первый раз. Будапешт, Москва, Загреб… Из всех городов, где ему доводилось применять на практике зловещие навыки своей мрачной профессии, — отовсюду он уезжал так же: в спешке, под покровом темноты, стараясь не привлекать к себе лишнего внимания. Впрочем, точно так же он всякий раз появлялся на новом месте. Печень, доставленная по назначению и оказавшаяся не в лучшем состоянии, нарушение условий транспортировки, неверный расчет совместимости донорского органа и организма пациента… Никто не в силах предвидеть все случайности. Наверняка известно лишь одно: кто-то донес в полицию, в соответствующем кабинете заработал компьютер, выдавая список подозреваемых, и сеть тайных агентов и информаторов начала работать с удвоенной силой. Полицейские готовят облавы и обыски, а тем временем Сальго уже покидает Вену, где оставаться слишком опасно. Едет он в машине таксиста — выходца из ГДР, бесхарактерного и слишком оптимистичного клиента, чьи новые роговые оболочки, проданные ему Сальго по смехотворной цене, скоро откажутся уживаться с его организмом.
Так исчезает в ночи единственный не утонувший в Дунае экземпляр «Ложного отверстия». Знает ли Сальго, что везет в своем чемодане? Рассмотрим «Нейшн» с уже знакомой нам статьей Артура Данто — нам так нравится мечтать о титулах, которые льстят самолюбию, но не дают никаких преимуществ и не признаются настоящей аристократией. Титулы могут быть фальшивыми — да, Сальго понятия не имел о том, кто такой Рильтсе и сколько стоят его картины, и увез его холст с собой лишь потому, что какое-то внутреннее чутье подсказало ему: на этом можно хорошо заработать. Вот это чутье не обманывает. Оно же безошибочно подсказало ему, что нужно бежать. Да нет, Сальго не читал Артура Данто. Если бы молодой венский врач повнимательнее присмотрелся к венгру, когда тот сидел на унитазе, то понял бы, что взгляд Сальго был устремлен вовсе не на заумный текст статьи (Сальго и на родном-то венгерском языке с трудом умел читать и еще хуже — писать), а на занимавшую всю нижнюю часть полосы рекламу клуба «Турбуленция» с двумя абсолютно обнаженными нимфами-близняшками, которые целовались взасос под вечно сияющим солнцем. Подтверждением тому, что внимание Сальго было поглощено именно рекламным объявлением, могла стать головка его напряженного члена, гордо торчавшая над спущенными брюками. Венский доктор, вообще внимательный к такого рода проявлениям чувственности, мог не заметить этой очевидности лишь вследствие того, что ученость Сальго (как выяснилось — плод воображения самого доктора) потрясла его до глубины души. Итак, Сальго стремительно покидает Вену, увозя с собой то, что для него не представляет никакой ценности и что он рассчитывает выгодно продать кому-нибудь, кому нечего делать и некуда девать деньги.
Главное — сделать несколько пересадок до границы, и тогда, быть может, полиция собьется со следа Сальго в этих краях человек не чужой, и к тому же имеет при себе, как всегда, немалую сумму денег. Есть среди местных жителей те, кто многим ему обязан и теперь готов рассчитаться услугой за когда-то оказанную помощь. Выстраивая шахматную комбинацию побега, Сальго окончательно забывает о картине, лежащей в его чемодане, обмотанной со всех сторон грязным бельем и поношенной одеждой. Из багажника такси чемодан перемещается в багажное отделение рейсового автобуса, где картина успевает навсегда пропахнуть соляркой и машинным маслом. Оттуда чемодан переносят в открытый кузов древнего грузового «фольксвагена», у которого проблемы в передней подвеске и не работают дворники. Эта поломка заставляет водителя свернуть на обочину и остановиться, когда начинается сильный дождь: ехать без дворников дальше — чистой воды безумие. Водитель коротает время, пытаясь вести с Сальго ни к чему не обязывающий разговор; это удается ему не без труда — какой может быть разговор с человеком, который если и произносит три слова подряд, то лишь для того, чтобы замолчать как минимум на час. Что-то не дает покоя Сальго, он начинает нервничать. Наконец на шоссе появляется новенькая «Ауди A4», цвет серый металлик, которая почти бесшумно тормозит в облаках водяной пыли прямо рядом с грузовичком. Мотор легковой машины не глушится ни на секунду; заднее окно приоткрывается, и из темноты доносится голос: «Поехали!» Сальго закидывает чемодан в автомобиль и падает на сиденье сам.
