Герман поднялся на ноги и убрал пистолет.
«Будем считать, что это стандартный вопрос на дальних подступах, — сказал он себе. — Меня засекли, распознали как чужого и, вероятно, готовятся встретить уже там, на месте. Что ж — всегда готов!»
Это не было бравадой, это была констатация факта. В течение всей чертовой дюжины с лишним лет в «Омеге» он, Герман Гридин, действительно был всегда готов. И не подводил.
Да и разве мог он подвести — с таким-то именем!
Герман Георгиевич Гридин — гранитно, железобетонно, твердокаменно, зубы сломать можно. Поэтому и прозвище у него было соответствующее — Командор. Да-да, тот самый, который статуя, «каменный гость». Который руку до смерти пожал жеребцу Дон Гуану, хотя не руку надо было сжать этому раздолбаю с безупречной эрекцией, а другую часть тела…
Деда Германа по отцовской линии звали Григорием Гавриловичем, отец был Георгием Григорьевичем — тоже сплошные непробиваемые «г». «Гришка, гад, гони гребенку — гниды голову грызут»… Отец традицию поддержал, окрестил сына Германом. Причем имя взял не с потолка — мог ведь и Глебом наречь, и, не дай бог, Герасимом, и Геннадием. Назвал в честь любимого артиста, Олега Стриженова, сыгравшего роль злополучного инженера в старом кинофильме «Пиковая дама». Саму повесть Пушкина Георгий Гридин не читал и был не в курсе, что инженера звали Германном. С двумя «н». И не имя это было, а вроде фамилия. И хорошо, что не читал — Германа Гридина вполне устраивала одна буква «н» в собственном имени.
Он окончательно решил оставаться на месте и уселся по-турецки, положив ладони на расставленные колени. Вокруг было тихо. Если кто-то и притаился неподалеку, то ничем себя не выдавал.
…Мрак исчез мгновенно, словно по чьей-то команде, сменившись светом. Правда, свет был так себе, не ярче, чем от маловаттной лампочки, но все-таки… Утро сменяет темноту по-иному, оно не набрасывается, а подкрадывается, постепенно вытесняет ночь. Однако такая повадка присуща ему где-то там, но не здесь. Ничего не попишешь, аномальная зона есть аномальная зона. И совсем не факт, что это именно утро.
«Фиат люкс, — мысленно сказал Гридин. — Да будет свет».
Такое прорывалось у него порой в самые неожиданные моменты. Его мама чуть ли не всю жизнь работала библиотекарем, и Герман в детстве и юности много читал, чем отличался от многих и многих сверстников. Временами книжное само собой приходило ему на ум, а хорошо это или плохо — кто знает?
Теперь окружающее просматривалось, пожалуй, метров на триста-четыреста. Вставать Гридин не спешил — изучить обстановку можно было и сидя. А пейзаж оказался скудным. Совсем никаким был пейзаж. Во все стороны от Германа простиралась ровная, абсолютно голая пустыня, если можно назвать пустыней желтоватую поверхность, которую и не знаешь, с чем сравнить: то ли с линолеумом, то ли с не до конца застывшим стеклом, то ли еще с чем-то… Над головой у Гридина разлеглось не менее скучное небо без всяких признаков привычной лазури. Небо казалось отражением земли, таким же желтоватым, и не было в нем ни солнца, ни звезд, ни луны — оно тускло светилось само по себе. Воздух был умеренно теплым, без единого дуновения ветра. Ничего знакомого, земного, в пейзаже не замечалось.
«Аномальная зона есть аномальная зона», — вновь сказал себе Гридин.
Главное сейчас было то, что окружающее не внушало особых опасений. Здесь негде было укрыться противникам… разве что они могли выскочить из-под земли или упасть с неба, в котором не наблюдалось ни облаков, ни птиц. И такую возможность тоже нужно было обязательно учитывать и не расслабляться. Не только не расслабляться, но и привести себя в сверхготовность — во-первых, он, Гридин, тут как на ладони, а во-вторых, весь этот чудесный вид мог быть не более чем иллюзией. И тем более, им, Гридиным, уже заинтересовались. Правда, этого заинтересовавшегося нигде не было видно. И слышно тоже не было. Однако в любом случае, прибытие Гридина не осталось незамеченным.
Все представлялось здесь совершенно изотропным, но Гридин точно знал, что идти ему нужно вон туда, направо.
На некоторое время он отбросил все мысли и сосредоточился, настраивая себя на сверхготовность. А потом встал и зашагал по желтоватой плоскости — не быстро и не медленно, в оптимальном темпе. Приходилось уже ему так шагать, и не раз, только поверхность под ногами была другой.
Внутренняя сирена молчала, и значит, никто не держал его на мушке. И это было хорошо.
…Километра через три Герман отметил, что вокруг чуть посветлело, а плоскость стала наклонной. Все чаще на пути попадались узкие трещины, сквозь которые пробивалась редкая, тоже желтоватая трава. Но это не значило, что тут действительно растет трава…
Он сделал еще немало размеренных шагов, находясь все в том же состоянии сверхготовности, прежде чем окружающее изменилось. Это произошло в одно мгновение, словно из кинопленки вырезали сотню-другую кадров, а остальное ловко склеили. Этот момент Гридин все-таки не уловил и замер на месте не сразу, а через два шага. Тут-то его и могли прихватить — но не прихватили. Обошлось.
«На этот раз обошлось», — поправил он себя.
Скорпион предупреждал об этом — о внезапных переменах, когда сознание по каким-то невыясненным причинам просто не способно уловить сам ход процесса. Поделать тут, по его словам, ничего было нельзя, и с этим приходилось мириться. И уповать на то, что перемены не очень опасны для жизни. Скорпион говорил еще о компенсации задержки, возникающей при передаче визуального образа от сетчатки глаза до соответствующего отдела мозга. Мол, мозг как бы предсказывает будущее, дорисовывая образ, исходя из неких базовых принципов восприятия окружающего. А поскольку предсказания не совпадают с действительностью, то этот самый отдел мозга начинает давать сбои, отключаться. Говорил Скорпион, говорил, а потом махнул рукой и заявил, что ему, Гридину, совершенно не обязательно забивать этим голову. Главное — знать, что такое может случиться, и быть внутренне готовым к изменениям.
И оказалось, что Герман, в общем-то, готов. Во всяком случае, какого-то сильного психологического потрясения он не испытал.
Хотя изменения были довольно существенные. Прежний пейзаж с бедностью линий и цветовой гаммы уступил место картине более яркой и насыщенной деталями. Теперь Гридин стоял на поросшем травой — зеленой травой — склоне, уходящем к неширокой реке с темной спокойной водой. Противоположный берег был пологим, и кое-где виднелись там приземистые кусты. Хотя стало еще светлее — при прежнем отсутствии солнца в налившемся густым янтарным цветом небе, — заречные дали не просматривались. Присутствовала там какая-то дымка, этакое сфумато
[2]
… Хотя, возможно, этот термин в данном случае не совсем подходил.
Гридин смотрел на реку — она казалась неподвижной. В глубине могли водиться какие-нибудь зубастые твари, но вариантов не было: мостов, лодок или плотов ни слева, ни справа не прослеживалось, и вряд ли воды расступятся перед ним, как Чермное море перед сынами Израилевыми, ведомыми Моисеем. Так что нужно было рисковать.
