— Да вот никак не могу определиться, — пробормотал Герман, продолжая пристально смотреть на нее. — Витязь на распутье…
— Пока витязь на распутье мозгами ворочает, у него коня умыкнут. Или дадут по голове.
Гридин подался к ней, чуть не соскользнув с ограды:
— Послушай, Ира. Только честно. Ты галлюцинация, да? Только намекни, мне легче будет.
Она вздохнула и встала. Поглубже заправила в джинсы футболку и серьезно ответила:
— Как и вы, Герман. В некотором роде.
Гридин не успел переварить это сообщение, потому что сбоку, со стороны блок-поста, раздались вдруг знакомые громкие звуки, бьющие по ушам, — словно кто-то часто-часто изо всех сил лупил палкой по забору. А потом к гавканью прочищающих железное горло «калашей» добавился звон разбитых пулями стекол в ближайшей пятиэтажке и шорох посыпавшейся в кусты кирпичной крошки. Пули свистели над головой Гридина, сбивая листву. Это были, судя по всему, вполне реальные пули, и траектория коротких очередей явно снижалась. Встрепенувшиеся ни с того ни с сего стрелки в любое мгновение могли сбить Гридина с ограды… только его уже там не было.
А был он рядом с девчонкой, успев повалить ее и прикрыть своим телом. Тут, на просевшем от дождей газоне, зацепить их никак не могли. Но теперь к выстрелам добавился и приближающийся топот. Их, кажется, намеревались ликвидировать — чтобы не рассиживались здесь. Ведь давали же добрый совет: идите, мол, отсюда.
Если девушка и была иллюзией, то иллюзией весьма материальной. Она ухитрилась ударить Гридина локтем в живот, а потом затылком прямо в лицо, и когда Герман невольно дернулся, выскользнула из-под него. Он даже не понял, больно ему или нет — не до того было.
— Уходим отсюда! — даже не сказала, а прошептала девушка. — Иначе все насмарку. Вон туда, за угол!
Лежать под пулями было неуютно, и Герман не стал возражать. Пригнувшись, он вслед за Ирой бросился через тротуар, мимо кустов, к кирпичной «хрущевке», норовя поскорее обогнуть ее и скрыться во дворе.
Они влетели во двор под аккомпанемент автоматных очередей, продолжающих рвать воздух, бить стекла и крошить кирпичи позади.
— Туда! — на бегу махнула рукой Ира, и Гридин вновь не стал возражать.
Теперь они бежали рядом, в полный рост, мимо деревьев, погребов, скамеек и подъездов, и девушка уверенно забирала вправо, чувствуя себя совершенно свободно среди этих домов и дворов. Будто бывала здесь не раз. «Калаши» наконец умолкли, но вдали слышались крики, и было ясно, что погоня продолжается.
Что за муха укусила этих служивых?
Можно было, конечно, остановиться и попытаться разобраться, но останавливаться Гридин не собирался. Когда стреляют без предупреждения, нужно уносить ноги, а не вступать в переговоры.
«Но сирена-то помалкивает», — сообразил он на бегу.
Однако ход не сбавил.
Может, стреляли и не на поражение, но кто знает, что будет дальше? Если схватят и вознамерятся спустить в канализацию — никакая сирена не поможет…
— Черт, туда же нельзя! — спохватился он, вскинув голову, как конь перед препятствием.
Бежали-то они явно в ту зону в зоне, куда служивые категорически не советовали ему соваться.
Ира повернула к нему лицо — и Гридин чуть не прикусил язык.
Ему доводилось видеть рассерженные женские лица. Самое злое было у одной его прежней знакомой, когда он нечаянно придавил дверью ее болонку. Но оно выглядело бы любящим и смиренным ликом Богородицы с икон по сравнению с тем, что увидел он сейчас. Наверное, так смотрела на Персея горгона Медуза…
— Да нет там ничего страшного, поймите вы, бестолочь! — с таким раздражением выпалила девчонка, что Герман чуть не споткнулся. — Пугают вас, как младенца!
Гридин молча проглотил все это и вписался в очередной поворот. Топот за спиной сменился какими-то невнятными звуками — словно чавкал там кто-то очень голодный, похрустывая железными крышками погребов. Теперь слева от них был детский сад — стандартная двухэтажная коробка, не очень похожая на место счастливого детства, окруженная горками, железными ракетами, деревянными подобиями грузовичков, врытыми в песок пестро раскрашенными автомобильными шинами и обнесенная прорванной повсеместно мелкой железной сеткой. Справа тянулись кусты, двумя рядами подступая к ободранной трансформаторной будке. Асфальт возле нее был усеян битым бутылочным стеклом. А прямо перед ними стояла еще одна бурая пятиэтажка времен массовой застройки, с тремя подъездами, серыми окнами и захламленными тесными балкончиками.
— Нам сюда, — сказала Ира, остановившись перед средним подъездом.
Гридин и сам чувствовал, что именно сюда. Маячок в голове мигал радостно и быстро, созывая в гости все корабли.
Или заманивая глупых мотыльков в обжигающий убийственный свет.
Чавканье прекратилось, и вновь вокруг повисла тишина. Псевдосолнце, затаив дыхание, смотрело с псевдонеба. И не было там ни физиономии Скорпиона, ни портрета шамана.
— Привела, — тихо констатировал Герман, обшаривая взглядом окна.
Никто там не появлялся.
Ира подошла к крыльцу и оглянулась:
— Не стойте там, Герман, идите сюда. Там опасно стоять.
— Я же бестолочь, — совсем по-детски буркнул он, и ему самому стало стыдно.
Плохо это или хорошо, но он был у цели. Даже если прямо сейчас неуклонно и безвозвратно терял здоровье.
«Нам отпущено Всевышним только то, что в рамках срока…»
[25]
В конце концов послали его именно сюда. И он согласился.
«Найди его и вытяни из укрытия…»
Так за чем дело стало?
Приказано — сделано.
Ира уже открывала дверь подъезда с фанеркой вверху вместо выбитого стекла. Извиняться за «бестолочь» она явно не собиралась. Не та нынче пошла молодежь. А может, на самом деле считала его бестолочью. Гридин нащупал в кармане пистолет и направился к ноздреватой бетонной плите, заменявшей крыльцо. Девушка поджидала его, придерживая дверь с провисшей пружиной.
— Значит, говоришь, все вопросы отпадут? — спросил он, делая шаг на плиту.
Если Ира и собиралась ответить, то не успела. Дверь мгновенно вспыхнула, возникла на ее месте огненная стена, и Герман, прикрыв лицо рукой от нестерпимого жара, отпрыгнул назад.
У него все оборвалось внутри в ожидании истошного крика. Но вместо крика сгорающего заживо человека раздался все тот же раздраженный и возмущенный голос:
— Да что вы, в самом деле! Это все иллюзии, Герман, иллюзии! Химеры воображения…
— А что я нос себе обжег — тоже иллюзии? — огрызнулся тут же восстановивший душевное равновесие Герман, глядя на странное бесшумное и бездымное пламя.
