— Ничего вы не обожгли, это вам показалось. Заходите быстрее. Ну, если совсем уж страшно, зажмурьтесь. И вперед!
Это уже ни в какие ворота не лезло. Герман набрал в грудь побольше воздуха и бросился прямо в слабо пошевеливающийся огонь.
«Сквозь химеры воображения», — мелькнуло в голове.
Горячо ему уже не было. Огонь оказался совершенно эфемерным и не причинил никакого вреда. Гридин влетел в подъезд, едва не сбив с ног прижавшуюся к стене девчонку, остановился у ведущих на площадку первого этажа ступеней и оглянулся. Дверь подъезда медленно закрывалась за ним, тоже целая и невредимая. Ира больше не походила на горгону Медузу, хотя лицо ее продолжало оставаться сосредоточенным.
— С прибытием, — сказал она. — Теперь на второй этаж и налево. Девятнадцатая квартира, там табличка.
Гридин смерил ее пристальным взглядом и отрывисто спросил:
— Вооружен?
— Нет.
Она могла и обманывать. Хотя зачем ей его обманывать?
«То-то и оно, — подумал он. — Непонятна ее цель, и сама она непонятна».
— Чего он там сидит? Чего не уходит? Не может?
— Не хочет, — коротко ответила девушка.
Герман хмыкнул. Потом достал «глок» и начал подниматься по сбитым ступеням. Девушка не сразу, но последовала за ним. Однако догонять, видимо, не собиралась.
Гридин был предельно собран и постоянно прислушивался к себе. Сирена тщательно делала вид, что ее не существует. Проходя по площадке между первым и вторым этажами, он глянул в окно — и не увидел там ничего интересного. Возле дома было безлюдно, автоматчики, вероятно, вернулись на свой пост. Правда, сидела на бортике детсадовской песочницы крупная черная ворона, но Гридин плевать хотел на ворон. Поднадоели ему вороны.
Он обернулся. Девушка шла за ним, не поднимая взгляда от ступеней, и чувствовалась в ней какая-то напряженность.
Когда он добрался до второго этажа и повернул налево, к коричневой двери с номером «19», вся его собранность рухнула в бездонную пропасть. Гридин остановился, буквально вытаращившись на очередной знак. А это был всем знакам знак…
У двери, рядом с замызганной кнопкой звонка, возвышалась приставленная к стене крышка гроба. Красная крышка — жуткое пятно, отчетливо различимое даже при тусклом свете.
Детские страхи — самые сильные и устойчивые страхи. Они годами, затаившись, сидят внутри, и вдруг проявляют себя, выпрыгивают из-за угла, хватают за горло, заставляя сходить с ума, и с ними ничего нельзя поделать.
Гридин помнил эту красную гробовую крышку.
Он учился во втором классе и после окончания первой четверти, на каникулах, вместе с мамой и отцом поехал на «октябрьские праздники» в Бежецк. И угодили они к похоронам бабушкиной соседки со второго этажа. Та жила одна, и Герман помнил ее — пенсионерка любила заходить к бабушке поболтать, и не раз в прошлые его визиты он получал от нее то конфету, то яблоко… Она умерла от сердечного приступа и всю ночь и весь день пролежала на полу у кровати, мертвая, пока не пришел ее проведать внук-старшеклассник. У него был свой ключ.
Потом ее положили в гроб — там, наверху, в ее квартире. А крышку прислонили к двери кладовки на первом этаже, где жила бабушка Германа, — чтобы не таскать без пользы по узкой лестнице. Крышка должна была пойти в дело только на кладбище.
Восьмилетний Герман увидел эту крышку в полутемном коридоре — и всю ночь не мог уснуть. Ему было очень страшно, и слышались над головой шаги мертвой старухи…
И были похороны, а через день, седьмого ноября, была демонстрация, и с тех пор красные знамена, которые несли по улицам в честь очередной годовщины Великого Октября, ассоциировались у него с крышкой гроба.
Детские страхи можно подавить, но окончательно справиться с ними очень сложно.
Собственно, сейчас даже не в них было дело — психологическую устойчивость в Гридина давно вбили. Просто он видел перед собой совершенно недвусмысленное предупреждение: «Ни в коем случае не суйся в квартиру номер девятнадцать».
Если Скорпион и не простит, то, может, хотя бы поймет?…
Суеверия, предчувствия, пережитки прошлого — называй как хочешь. Суть остается одной и той же: это — знак. А знакам нужно следовать, если желаешь доехать до конца.
— Что это? — спросил он, повернувшись и переведя взгляд на девчонку, оставшуюся на ступенях.
Ира поднялась на площадку и заглянула ему за спину. Он изучающе смотрел на нее. Она увидела эту картину Репина, чуть поморщилась и вздохнула. Словно там был какой-нибудь до смерти надоевший рекламный щит, призывающий доверять банку «Снежная Африка» или изменить жизнь к лучшему.
— Я туда не пойду, — заявил он и сунул «глок» в карман. — Лучше я его здесь подожду. Спешить мне некуда.
— Чепуха все это, Герман, — сказала девушка, и была в ее голосе бесконечная горечь и безмерная усталость.
Так мог бы говорить Сизиф через десяток-другой годков после начала своей вечной загробной отработки, если к тому времени у него еще не пропала бы охота разговаривать.
— Чепуха, — повторила Ира. — На постном масле. Это просто ваши детские страхи, только и всего.
У Гридина на какое-то время отнялся язык. Она опять проявляла невероятную осведомленность. Такой осведомленности просто не могло быть.
— Откуда ты знаешь про мои детские страхи? — наконец выдавил из себя он.
— От верблюда. Нет там ничего, Герман.
Очень странной была эта девушка. Гридин не мог утверждать на все сто, но ему казалось, что нынешняя молодежь так не изъясняется. «От верблюда»… «Чепуха на постном масле»… Так изъяснялись, когда он был в ее возрасте. Ему вдруг представилось, что эта девчушка — часть его самого, каким-то неведомым образом отделившаяся от него и зажившая собственной жизнью. Как все тот же пресловутый нос коллежского асессора Ковалева.
Детские страхи…
Кем бы она ни была на самом деле, она угодила в самую точку. Она знала, что говорила. И у него сейчас появилась прекрасная возможность раз и навсегда разделаться со своими детскими страхами.
Гридин вновь взглянул на крышку гроба, и ему показалось, что сквозь нее еле уловимо просвечивает стена подъезда.
— Послушай, Ира… Ты можешь сказать открытым текстом, кто там, в квартире?
— Могу. Мой отец.
— Та-ак… — пробормотал Герман. — Он… жив?
— Так же, как и вы.
— Ладно. Пошли. — Он мотнул головой на дверь квартиры номер девятнадцать. — Мне действительно не терпится наконец все-все узнать. Очень не терпится. Иначе крыша точно поедет.
— Мне туда не пройти. Он меня не пустит, — заявила девушка.
Гридин поднял брови:
— Что значит — не пустит?
— Ну… — Девушка замялась. — Так уж получается. — Она взглянула на Гридина и добавила неожиданно мягко: — Вам нужно одному идти, Герман. И вам на самом деле все-все станет понятно. Идите, там не заперто.
