У Гридина пока не было слов. Он только слабо мотнул головой. Тем, что представлялось ему собственной головой.
— Ничего, сейчас все усвоится, — пообещал Дмитрий. — Повторяю, если уж я все усвоил, то у тебя и подавно получится. Я ведь и от сказочки этих деятелей про Коллективный Разум Земли чуть не обалдел. А ты сильнее, Гера, ты устойчивей. Командор, как-никак, каменная десница… Может, благодетели наши неземные хотели преподнести этот подарочек именно тебе, но увидели, что ты плох, что ты безнадежный калека — и облагодетельствовали меня. И это со мной же и уйдет…
Герман приходил в себя. Вернее, он знал, что никогда уже не придет в себя. Но с новым знанием действительно справится. Он теперь не испытывал никаких эмоций. Нет, где-то в глубине барахталось неясное щемящее чувство — отголоском последнего крика сорвавшегося в пропасть человека, но чувство это было каким-то отстраненным, замурованным за прозрачной стеной, и не имело уже никакого значения. Он знал, что не сделает больше ни шага. Не предпримет ни единого действия, чтобы вытянуть Дмитрия из этой комнаты, из этого подъезда под багровое небо, на открытое место, где Дмитрия засекут и выжмут, как губку.
— Я не буду тебя трогать, — сказал он. — Я не имею права тебя трогать… Ты останешься здесь? А я? — Он взглянул на отрешенного Дмитрия. — Они меня вернут? Заберут назад, в мой полутруп с перебитым хребтом?
Дмитрий молча усмехнулся краешками губ, и Гридин уловил невысказанную мысль своей второй половинки:
«Загляни в последний уголок, Гера».
И он заглянул в этот последний уголок, где прятал самое главное воспоминание, — и дал воспоминанию выбраться на свет.
Когда распростерся над ним белый потолок, и шаман сказал, что пора в дорогу, он вцепился в руку шагнувшего было назад Скорпиона.
— Стас, единственная просьба. Не возвращайте меня оттуда. Справлюсь или нет — не возвращайте.
Станислав Карпухин посмотрел на него долгим взглядом и молча кивнул.
И он, Герман Гридин, лежа в комнате с ослепительно белым потолком, пустился в путь за черту…
Он верил, что Стас не обманет.
Багровое небо за окном все больше тускнело.
— И что же дальше? — спросил он.
Дмитрий пожал плечами и медленно произнес, глядя в какую-то неведомую даль:
— Расстанься с жизнью так же легко, как падает созревшая олива: славословя природу, ее породившую, и с благодарностью к породившему ее древу.
Гридин нашел в себе силы усмехнуться, едва заметно, как это только что делал Дмитрий:
— Еще скажи, что это ты сам придумал, переводчик.
— Не я. Марк Аврелий. — Дмитрий повернулся к нему. — Спрашиваешь, что дальше? Отвечаю: будем сидеть и ждать.
— Чего ждать?
— Не знаю. Наверное, света…
«А будет ли свет? — подумал Гридин, и по лицу Дмитрия понял, что тот воспринял его мысль. — Тьма основа всего. Свет это не самостоятельная субстанция, это просто временное отсутствие тьмы… Вспыхивает — и исчезает…»
— Думаю, у нас будет возможность убедиться, так ли это или нет, — сказал Дмитрий.
Багровый свет за окном все темнел и темнел. И не было уже никакого окна, и не было деревьев, и не было стен, и растворялась в темноте фигура Дмитрия, и Герман с трудом различал собственные иллюзорные руки.
Ему показалось, что с лестничной площадки — если там еще оставался образ лестничной площадки — донесся тихий всхлип.
«А будет ли свет? — вновь подумал он. — Будет ли свет?…»
