Канули в прошлое студенческие годы, делами фирмы продолжал заправлять отец, и Пол продолжал жить в свое удовольствие, справедливо считая себя достаточно счастливым человеком. Точнее, почти счастливым. Женившись в двадцать восемь лет на дочери преуспевающего мемфисского бизнесмена, он тяжело пережил супружескую измену (о которой узнал отнюдь не подслушав мысли жены, а от нее самой) и накануне нового тысячелетия остался совершенно один в опустевшем родительском доме. Нет, какие-то женщины время от времени приходили и уходили, но на семейную жизнь он больше не отваживался, опасаясь новых разочарований, — рога, наставленные бывшей женой, продолжали зудеть.
О «девиациях» своих он почти не вспоминал, тратил деньги на участие в различных археологических проектах и проводил много времени в разъездах. Благо с делами фирмы вполне справлялись и без него.
А потом на него обрушилась новая «девиация». Пожалуй, самая необычная и непонятная.
Эта «девиация» не зависела от его желания и проявлялась, без какой-либо угадываемой периодичности, по утрам, во время пробуждения, когда левой ногой еще находишься во сне, а правой уже шагнул в мир реальности. Пола посещали какие-то образы, и роились в голове обрывки каких-то неясных мыслей — не его мыслей… Они просто не могли быть его мыслями! Все это было настолько странным, что он даже несколько раз намеревался обратиться к психиатру, — но где-то внутри возникал вдруг запертый турникет, не позволявший Полу посвящать кого-либо в свои глюки.
Виделись ему какие-то пустоты в неизвестно где находившейся каменной толще. Даже не пустоты, а нечто иное, не поддававшееся идентификации, ускользавшее от осознания, как ускользает из руки кусок мыла, который ты уронил в наполненную водой ванну и пытаешься выудить оттуда. Там, несомненно, что-то было… и кто-то был… Но что? Кто? Метались, метались стаей перепуганных птиц лоскутки чужих непрошеных мыслей, словно ему настойчиво пытались что-то растолковать, пытались добиться от него понимания…
Лишь через несколько месяцев, заполненных этой назойливой утренней накачкой, кусочки мозаики стали складываться в отдаленное подобие хоть какого-то узора. И этого хватило для того, чтобы одним ранним апрельским утром Доусон ощутил себя торпедой в момент соприкосновения с бортом вражеского корабля.
— Описать это просто невозможно, — сказал он Батлеру, который давно забыл о том, в каком пространстве и времени находится. — Я так толком ничего и не знаю, и не понимаю… Хотя какие-то отдельные представления — возможно, не очень точные или совсем неточные представления — у меня, пожалуй, сформировались. Знаете, как бродишь в тумане: вот вроде бы дерево, а вот — куст или другое дерево. Кажется, всего лишь два деревца посреди пустыря, — а там на самом деле целый лес…
— Слепцы ощупывают слона, — задумчиво произнес Алекс. — Один взялся за хвост и сделал вывод, что слон похож на веревку, другой потрогал ногу и решил, что слон — это колонна.
— Нет, не так, — не согласился Доусон. — Этого своего слона я, пожалуй, в целом представляю, только он совершенно расплывчатый. Не могу притронуться ни к хвосту, ни к ноге — вижу его издалека. Понимаю, что сам себе противоречу, но тут все так запутано… Но в общем… Какая-то схема есть… Думаю, что есть… Только не спешите звонить в ассоциацию психиатров.
— Я мог бы сделать это гораздо раньше, — заметил Батлер. — Теперь уже поздно. Вы меня заразили, и я вам верю. Давайте, выкладывайте дальше.
— А дальше пойдет даже не фантастика, а фантасмагория какая-то, — медленно, будто сомневаясь в собственных словах, произнес Доусон. — Видите ли, мистер Батлер, я в конце концов убедился, что весь этот поток… эта трансляция… весь этот ворох образов, мыслей… — Он сделал паузу и, понизив голос, закончил: — Идет с Марса. С планеты Марс.
Алекс Батлер невольно дернулся и ногой зацепил столик.
— С чего вы взяли, что именно с Марса? — глухо спросил он.
— Мне показывали вас… там, на Марсе. Вас, эту женщину, Флоренс Рок… Инженера… Пилота… Я видел ваш модуль — «консервную банку»… Золотые плитки… Через вас, как бы вашими глазами. — Доусон несколько виновато усмехнулся. — Вынужден был нарушить собственное табу и залезть в ваши головы, чтобы уяснить, что к чему… Они ведь неспроста мне показывали, они же чего-то добивались… А потом — как отрезало.
— Они — это кто?
Доусон осторожно пожал плечами, словно боялся, что это движение может причинить ему боль:
— Даже и не знаю, как сказать… Те, кто на Марсе. Кто-то на Марсе. Или — что-то…
Батлер высвободился из кожаных объятий кресла и, переместившись на самый край сиденья, подался к Доусону:
— А можно подробнее? Более конкретно? Кто? Что?
— Попробую. Хотя насколько верны мои представления, судить не берусь.
То, о чем поведал далее Доусон, действительно казалось фантастикой, но фантастикой, кажется, не являлось. Потому что сидящий напротив Батлера мужчина с самым обычным, ничем непримечательным лицом процитировал то, что сказал ареолог Алекс Батлер нанотехнологу Флоренс Рок, когда они вдвоем ехали на вездеходе к кидонийскому Сфинксу. «Как-то раз по Марсу шел — и дракона я нашел»… Или же Доусон только что выудил эти давно забытые им, Алексом Батлером, слова из его же, Алекса Батлера головы? Ведь даже если человек забывает что-то, это забытое никуда не исчезает из его памяти — просто оседает на дне и затягивается илом…
Из сбивчивого, довольно косноязычного последующего монолога Доусона все-таки постепенно вырисовалась некая картина. Точнее, фрагменты картины, смахивающей на творения абстракционистов или каких-нибудь приверженцев дадаизма.
И вот какая в итоге получилась муть, подобная то ли поделкам Голливуда, то ли фантастическим романам.
Некие сущности, которые находятся на Марсе, внутри кидонийского Сфинкса, каким-то образом смогли войти в контакт с обладающим некоторыми нестандартными способностями землянином Полом Доусоном, установить этакую пси-связь. Цель контакта — если она была — оставалась непонятной. Они не являли свой облик — опять же, если у них был какой-то определенный облик — внутреннему взору реципиента, Доусон просто как бы ощущал их присутствие внутри Сфинкса. И то ли внушили ему, то ли он сам пришел к убеждению, что сущности эти — не живые и не мертвые в человеческом понимании, они — какая-то особая форма бытия. Не механизмы, не животные, не гуманоиды, не какие-нибудь мыслящие медузы. Нечто иное, чему нет аналогий среди понятий, заложенных в мышлении homo sapiens.
Эти сущности (Доусон, не придумав ничего более оригинального, называл их просто «марсианами») были как бы тенями, слабыми отражениями, отзвуком шагов каких-то еще более иных, если возможно такое определение. Во всяком случае, так представлялось Доусону. Этих «еще-более-иных» на Марсе уже не было, а «марсиане» — были.
— Прислуга, — неуверенно сказал Доусон. — Мне почему-то представляется домашняя прислуга. Убрать, помыть, сходить за чипсами… Что-то в этом роде…
Прислуга осталась в одиночестве в покинутом хозяевами доме. Хозяева ушли — и дом постепенно приходил в упадок. Прислуга толком не знала, как работают всякие домовые устройства и что вообще происходит в разных его частях — так кофемолка ведать не ведает о том, что творится в ванной, так садовник понятия не имеет о разбившейся в спальне вазе. Что-то удавалось поддерживать в нормальном состоянии, что-то — нет. Прислуга бродила по опустевшим комнатам, пыталась воспроизводить действия хозяев — и кое-что у нее получалось. Дом продолжал жить, хотя нынешнее его существование было всего лишь слабым подобием прежнего великолепия…
