— А чем плохи наркотики, не разрушающие личность, не вызывающие ломки? Наркотики ли это? Или великолепный шанс для тех, кто, как вы сказали, не находит точек приложения силы? Или для тех, у кого вообще сил нет? Разве не гуманно погрузить их в мир иллюзий? По-моему, кто бы это ни делал — Господь ли, Высший Разум или кто-то еще, — он поступает очень прагматично.
— А по-моему, это нас унижает. Мы должны все решать сами, без чьей-либо помощи или принуждения.
— Вопрос в том, можем ли мы сами. Я уже не столько о фильме — бог с ним, с фильмом! — а об этих, как вы говорите, слухах. Я ведь тоже по Сети брожу, читаю то одно, то другое. И если бы не видел проблему, то, наверное, вполне обошелся бы без этих эпизодов. Хотя… проблема-то пока только в зародыше, и не нам ее расхлебывать.
— То есть пусть голова болит у тех, кто будет завтра?
— А почему бы и нет? Почему бы и не прислушаться к совету Горация, отнюдь не последнего среди умных людей: «Чем душа жива, тем живи сегодня. Завтра счет иной»? Только не стоит переживать за тех, кто будет завтра. Может быть, оракул из меня и никудышный, но у нас ведь накоплен такой богатый опыт решения проблем силовым путем…
— Удастся ли?
— Вот завтра и будем думать.
Лоу выключил телевизор.
«Сегодня, — мысленно сказал он. — Уже сегодня. Уже сегодня — „счет иной“. И не думать надо, — а делать…»
Эти, в телевизоре, не знали и тысячной доли того, что знал он, Стивен Лоу, член Координационного совета НАСА.
24
Он проснулся оттого, что почувствовал на себе чей-то взгляд. Это умение он за многие годы отшлифовал до совершенства, и оно никогда его не подводило, и не раз выручало. Это умение позволяло ему, при весьма специфическом роде деятельности, до сих пор оставаться живым и здоровым и выполнять все новые и новые задания. И не только в пределах родной страны.
Но это был не тот взгляд, это был ласковый взгляд любящих глаз — как свет утреннего солнышка в безмятежном детстве. Да и не могло сейчас существовать никакой угрозы — в той ситуации… в том состоянии, в котором он находился.
Он еще не разомкнул веки, но уже знал — не предполагал, а именно знал, — кто с такой нежностью смотрит на него. И ему стало тепло и хорошо, и не просочилось в душу ни единой капельки давней горечи.
— Ты уже не спишь, Бобби?
Он наконец открыл глаза и улыбнулся, ощущая затылком податливую подушку.
— Уже не сплю, мама…
Она улыбнулась в ответ.
— Тогда вставай, сынок, будем завтракать.
Именно такой он навсегда запомнил ее.
Дверь за ней тихо закрылась.
Роберт Талбот приподнялся и, уткнув локоть в подушку и подпирая ладонью голову, обвел взглядом знакомую комнату. Это была его комната, и находилось в ней давнее и привычное. Письменный стол с разъехавшейся стопкой журналов, серой настольной лампой и большим глобусом на подставке. К глобусу были приклеены скотчем разноцветные бумажные лоскутки — так он когда-то отмечал места, где обязательно нужно побывать… Разрисованный фломастерами стенной шкаф… Музыкальный центр — на одной колонке лежит боксерская перчатка, другую попирает фигурка индейца со всеми атрибутами: перьями, томагавком, трубкой, мокасинами — подарок на давний день рождения… Старая гитара на широкой полке под потолком, зажатая с двух сторон коробками с разными вещами, которые когда-то были очень нужными вещами…
Он посмотрел в окно и с удовольствием обнаружил лужайку с качелями и улицу, обсаженную высокими липами. Это была его улица, испещренная легкими тенями, там светило утреннее солнце, шли по своим делам редкие прохожие и торжественно проехал, теребя крышей зеленую листву, знакомый школьный автобус.
Рука его подогнулась, и он упал лицом в подушку и ощутил знакомый запах свежей наволочки. То, что нахлынуло на него, было приятным… желанным… родным…
Он пересилил себя.
Да, задача на ближайшее время была только одна: ждать прибытия других. И значит, пока можно просто плыть по течению. Он с удовольствием бы позавтракал вместе с мамой, и поболтал с ней о том о сем, и послушал бы ее милый голос…
Но в этом-то и таилась главная опасность! Размякнуть, расплыться, утонуть, раствориться, слиться, сплавиться с этим миром — и забыть о том, каких действий от тебя ждут. А в итоге: «Увы, Талбот, вы нам не подходите…»
Роберт Талбот выпрыгнул из постели, отработанными быстрыми движениями натянул на себя джинсы и тонкий свитер, сунул ноги в кроссовки. Вытащил из-под кровати рюкзак, вскинул на спину. Поправил узкий браслет на запястье, оглянулся на дверь. И неслышно ступая, подошел к окну. Открыл его, взобрался на подоконник и мягко соскочил во двор, на лужайку, которая когда-то казалась ему большой-пребольшой… Такой же, наверное, какой теперь казалась другая лужайка в другом городе его трехлетнему сыну.
Сын и жена были в Вашингтоне, а он был здесь, в городе детства…
Он шел по тротуару, то и дело перескакивая через тени от ветвей и совсем не заботясь о том, что подумают о нем прохожие. Впрочем, ничье внимание он, кажется, не привлекал — обычные люди ходили туда-сюда, и ехали в автомобилях, и появлялись из дверей магазинов, и садились в автобус, и покупали сигареты, хот-доги и газеты. И что интересно — нигде он не замечал ни одного знакомого лица. Воздух был теплым, небо безоблачным, и повеяло откуда-то ароматом свежего кофе.
Он остановился было у газетного киоска, но тут же подумал, что у него нет денег — да и зачем ему это?
Но любопытства ради все-таки обратился к отходящему от киоска пожилому мужчине в плотной, не по погоде, вязаной куртке:
— Будьте добры, который час?
Отреагирует ли?
Мужчина отреагировал. С прищуром глянув на браслет, охватывающий запястье Талбота, он подтянул рукав куртки и сообщил:
— Восемь сорок три. Да, восемь сорок три, если не села батарейка.
— Спасибо.
Разумеется, где-то когда-то он видел этого старика, только образ его, как и образы других сотен и тысяч людей, за ненадобностью давным-давно погрузился на дно памяти…
Пройдя три квартала, Талбот свернул за угол, миновал двадцатипятиэтажную серую громаду «Пальца великана» — достопримечательности городка, возведенной еще в начале шестидесятых, — и оказался напротив входа в городской парк. Парк позаимствовал имя у своего французского собрата: «Люксембургский сад». Талбот никогда не бывал в Париже и не мог сравнить местный оазис с европейским, но подозревал, что тот наверняка будет покруче.
Впрочем, для их провинции парк был очень и очень неплох. Центральный вход находился в вершине почти безупречного равнобедренного треугольника буйной зелени. Две боковые стороны треугольника были ограничены улицами, а основание упиралось в глухую бетонную стену, ограждающую территорию завода. С которого, собственно, и начиналась полтора столетия назад история города. Отец Роберта работал на этом заводе, и оба деда… И, возможно, он еще встретит здесь отца. Только много ли радости доставит встреча с человеком, бросившим жену с годовалым ребенком на руках?…
