«Всю свою жизнь мы видим, ощущаем не истинный мир, а только смутное отражение этого мира. И то, что мы считаем истиной — всего лишь игра полусвета и полутеней, туманная завеса, сквозь которую не в силах проникнуть наше сознание. И только перед смертью открывается у нас иное зрение, и мы на миг обретаем способность разглядеть подлинный облик мироздания. Мы наконец-то постигаем настоящую реальность… но уже не успеваем ни с кем поделиться этим открытием. Потому что умираем и навсегда лишаемся возможности видеть как источник, так и отражение… А те, кому удалось вернуться, те, кого не принял свет в конце тоннеля, — ничего не помнят о том, что открылось им перед уходом…»
Эта мысленная конструкция показалась ему такой странной, она была такой непривычной и необычной для него, что он с трепетом подумал: это конец, это пришла смерть.
Умирать не хотелось, не предусматривался такой пункт в текущих планах — и Свен Торнссон, собравшись с силами, приподнял непослушные веки. После нескольких попыток ему удалось наконец удержать глаза открытыми, а еще через некоторое время он стал более-менее внятно воспринимать окружающее.
Он действительно лежал на спине, только под ним был не лед, а холодный, жесткий и очень неудобный для лежания каменный пол. В голове пульсировала боль, словно маршировал там на месте пехотный полк, обутый в железные сапоги. Руки его были тесно прижаты к бокам обмотанной вокруг туловища веревкой. Ногам, как и спине, было холодно, потому что из всей одежды на нем остались только тонкие белые плавки из спецкомплекта с черной надписью: «Арго». Все остальное исчезло. Включая ботинки.
Проанализировав собственное физическое состояние, пилот выяснил, что у него болит не только голова, пострадавшая от удара боевой дубиной. И не только подбородок, в который заехал щитом бравый местный гвардеец. Болят и костяшки пальцев на правой руке — удар в челюсть обидчику-индейцу вышел славный.
«Скажи спасибо, что нос тебе не откусил, ублюдок краснозадый!»
Пилот непроизвольно сжал кулаки, и горячие волны ненависти плеснулись в груди и раскатились в разные стороны — до подошв и макушки. Он вспомнил презрительный оскал на медной роже туземца и понял, почему тот ответил ударом на его, Свена Торнссона, улыбку и вполне безобидное намерение прикоснуться к щиту. Этот меднорожий коротышка знал, что пришелец — не сошедшее с небес божество. У пришельца обычная кровь, он — обычный смертный. Но он — чужой. Не такой, как они. Из другого племени. А с иноплеменниками не стоит церемониться, им можно и даже нужно бить морду. Молотить ногами. Выкалывать глаза, вешать, топить и давить танками. Засовывать им в штаны гранату. Загонять в резервации или и вовсе стирать с лица земли. Последнее — самое предпочтительное. Потому что именно из-за чужаков, инородцев и иноверцев, и происходят все беды в этом мире…
Свен Торнссон прекрасно понимал этого индейца.
Ситуация, судя по всему, складывалась препаршивейшая. Ни о каком визите к мэру и лучшем номере в местном отеле речь уже не шла — судя по веревке и забранной одежде, его не принимали за равного, и перспективы рисовались совсем не радужные…
«Что будет, то будет, — сказал себе пилот. — Не забили же сразу до смерти, значит, кое-какая надежда имеется…»
Подбодрив себя столь оптимистическим умозаключением, Торнссон постарался не зацикливаться на назойливой боли и принялся изучать обстановку. Увы, обретенного на короткое время простора — простора, пронизанного упоительным лунным светом, что настоян на лучах многочисленных звезд, — здесь не было и в помине. Он вновь находился под каменным сводом (как будто мало было ему Марсианского Сфинкса!), гораздо более низким, чем в храме солнечного божества. Вновь горели факелы на стенах, расписанных цветными замысловатыми орнаментами, как в каком-нибудь танцевальном зале, — только не гремела здесь музыка и не отплясывала обкуренная молодежь. В сравнительно небольшом помещении было тихо, как на кладбище. Хотя находилось в нем не меньше двух десятков этих то ли майя, то ли ацтеков, то ли кечуа… в общем, каких-то латинос, с чьими потомками Торнссону приходилось иметь кулачные дела в родном Портленде в незабвенные молодые-зеленые годы… Основную часть присутствующих в помещении составляли воины. Они расположились вдоль стен и у закрытой двери, вдоль и поперек обитой золотыми полосами. Воины стояли, не шевелясь, почему-то повернувшись спиной к центру небольшого зала, словно им не велено было видеть, что там происходит. Еще двое представителей местных силовых структур возвышались в ногах пилота и, кажется, просто спали на посту. Во всяком случае, глаза их были закрыты.
Стоящий справа от пилота страж мешал обзору. Свен осторожно переместил голову — и в затылок сразу ударила боль. Однако он почти не обратил на это внимания, привлеченный открывшимся ему зрелищем.
Напротив стены сидели на чем-то, напоминающем подушки, трое верховных жрецов в синих плащах и еще какие-то двое бритых наголо, в белых одеяниях, смахивающих на длинные мешки с прорезями для рук. Всяких блестящих побрякушек было у бритоголовых не меньше, чем у верховных жрецов. Подавшись вперед, подняв колени и упираясь отведенными за спину руками в поблескивающий, словно покрытый слюдой пол, они завороженно смотрели чуть вверх — так, только сидя на стульях, созерцают бокс по телевизору посетители питейных заведений. Сходство усиливалось тем, что рядом с ними, на полу, стояли похожие на пивные кружки без ручек сосуды, покрытые узорами из полосок. У самой стены возвышалась тренога с пузатой емкостью. А вот девушки в белом в помещении не было.
Проследив за направлением взглядов людей, сидящих на подушках, пилот обнаружил, что предмет, который он до этого принимал за догорающий на стене факел, вовсе не является факелом. И вовсе не закреплен на цветастой стене.
Предмет свисал с потолка на невидимой в довольно тусклом свете нити, и отделяло его от стены не меньше метра. От предмета исходило бледное сияние. Эту штуковину можно было бы принять за лампочку, невесть как оказавшуюся здесь, — но, пожалуй, только с крепкого похмелья или после хорошего удара боевой дубиной по голове. Потому что это призрачное сияние весьма слабо походило на свет, который дает помещенная в стеклянную колбу, из которой откачан воздух, раскаленная вольфрамовая нить.
«Господи, да это же череп! — с содроганием понял Торнссон. — Человеческий череп!..»
Правда, он почти тут же сообразил, что вряд ли обыкновенные человеческие черепа могут излучать сияние, быть прозрачными и обладать светящимися глазницами, подобными фосфоресцирующим кругам на морде жуткой собаки Баскервилей из виденного в детстве фильма. Этот череп, несомненно, был искусственным, как и украшения индейцев, как голливудский Кинг-Конг, как мудрый Йода и замечательный уродец Горлум…
Этот череп был явно не простой безделушкой наподобие елочных украшений. Стали бы пялиться на безделушку верховные жрецы, люди, по статусу своему в здешнем обществе превосходившие, пожалуй, всех конгрессменов и сенаторов не существующих еще Соединенных Штатов Америки (хотя, возможно, это были и не самые-самые верховные жрецы). Череп был какой-то местной сакральной штуковиной, наподобие зуба Будды или щепки от креста Спасителя…
