Всеволод в очередной раз проснулся и услышал, что по коридору в кухню прошла Валентина Сергеевна. Интересно, купила ли она что-то на Невском, куда привыкла ездить за дефицитным товаром ещё давным-давно? А позавчера весь день провела в сберкассе, где должна была менять деньги. Потом долго не могла успокоиться – прямо при ней старуха грохнулась у окошечка после скандала с кассиршей. Приезжала «скорая», но ничего сделать не смогли – бабуля отдала Богу душу.
Тут же, конечно, начался митинг против денежной реформы, набежали журналисты, какие-то типы с листовками и газетами, стали брать у всех интервью. Валентина Сергеевна ничего говорить не стала, чтобы не повредить Всеволоду по службе, но сама была того же мнения, что и большинство народу в очереди. Все эти реформы, начиная с послевоенной сталинской, народу принесли одно только горе, а поводились они, должно быть, в интересах кучки заинтересованных лиц.
Грачёв не собирался спорить с уважаемой дамой, благодаря которой он сейчас жил в Ленинграде. Он только спросил, из-за чего получился скандал, закончившийся столь трагично.
– Да бабушка эта девять тысяч на обмен принесла, а можно было, ты знаешь, только двести рублей на нос. Или нужно представить документы о том, что зарабатываешь много. А откуда у старухи девять тысяч взялось, да ещё не на книжке? Вероятно, заподозрили её в чём-то, – кутаясь, как и дочь, в платок, но только в оренбургский, ответила баба Валя. – С её официальной пенсии таких денег не скопить – это ясно. Так ей девушка и сказала, потом ещё и заведующую позвали. Бабуля кричала, что всю жизнь копила похоронные, но ей не поверили. Сзади стали напирать, что она всех задерживает. Люди с работы отпросились, а ей, бездельнице, столько внимания за чужой счёт. Да ещё заведующая добавила: «Тут люди по пятьсот рублей получают, а за всю жизнь столько не накопят! Надо ещё проверить, откуда у вас такие деньги! Пусть в милиции разбираются, как при пенсии в семьдесят рублей девять тысяч скопить можно. Даже если не есть и не пить, да ещё голым ходить, не выйдет. Так что отойдите в сторону, а я сейчас позвоню…» Ну, бабушка зашаталась, взмахнула руками и рухнула на пол, – закончила Валентина Сергеевна.
Она поправила перед зеркалом свою безупречную укладку на седых, отливающих фиолетовым, волосах. Потом важно, горделиво направилась к выходу с кухни. У порога обернулась, вздохнула и махнула узкой, благородной ладонью.
– Конечно, и кассиров понять можно. Народ валом валит, и у всех далеко не по двести рублей. Кругом кричат, что народ у нас бедно живёт, особенно пенсионеры. Мне вчера другая старушка – беззубая, рваненькая – сказала запросто: «Вот, милая, полторы тысчонки под полотенцем завалялись. Сегодня нечаянно нашла, а тут не меняют. Куда жаловаться, не скажешь? Ты учёная, сразу видно!» Нам бы так жить, Сева, чтобы по полторы тысячи под полотенцем завалялось! – с горечью закончила Валентина Сергеевна. – И никогда такого в нашей семье не было, каждая копейка всегда на счету. Какой-то секрет они знают, или как?
Грачёв, помнится, что-то ответил про спекулянтов, про торгашей; потом вспомнил свою родную мать, у которой, конечно, тоже сейчас проблемы. Потом он опять заснул, и открыл глаза только тогда, когда в коридоре опять разоралась Дарья. Мать уговаривала её говорить потише, чтобы не мешать Севе отдыхать, но сестрица, как всегда, думала только о себе.
Кажется, опять какие-то проблемы с концертным платьем, над которым они втроём колдовали целый месяц, и это после того, как привезли его от портнихи. Грачёву так осточертели разговоры про Шопена и платье, что он не только нырнул под одеяло, но ещё и закрыл оба уха подушкой. Ну что за люди эти женщины – одни тряпки на уме да косметика, а Шопен – это уж в нагрузку от старшего поколения. Да, Дашка уже выросла, и стала такая же, как все. Ничего гениального и даже талантливого в ней нет, и музыкантша она никакая – просто баба. Ещё немного, и замуж захочет – опять маме Ларе проблемы…
Под подушкой стало жарко, но зато притих надрывный Дашкин голос. Всеволод снова подумал, что такая дочь – не ровня своему отцу. И, как всегда, вспомнил, что знал о чудесном воскрешении Миши Грачёва, которое случилось зимой сорок третьего. Когда советские войска ворвались на окраины Краснодара, они обнаружили в яме трупы заключённых городской тюрьмы, которых расстреляли прямо из пулемёта всего час назад.
Тела хотели сразу же закопать, но прибежали женщины с детишками, попросили позволить им глянуть, нет ли среди казнённых их родных. И одна из зарёванных вдов, которая уже нашла труп своего мужа, вдруг крикнула, указывая на окровавленное, закопчённое тело: «Идите сюды, хлопец живой – зараз шевельнулся!»
Потом оказалось, что пуля прошла всего в пяти сантиметрах от сердца, но жизнь, висящую на волоске, отнять не смогла. Когда раненый очнулся, уже в военном госпитале, навалилась новая беда – от страшной боли он ослеп и три года жил в молочно-белом тумане. Доктора объяснили его матери, что ему нужно сузить зрачки, а сделать это можно только в Москве. За своего связного просил партизанский командир, да и во всём городе знали Мишку Грачёва как героя и мученика. А потому организовали эту поездку, добились того, что к делу подключился один из лучших специалистов-офтальмологов – и парень прозрел, снова удивив всех и растрогав…
Всеволод сегодня почему-то особенно ярко, живо вспоминал своего отца и думал, как несправедлива бывает судьба. Его не смогли убить ни оккупанты, ни бандиты, а вот свои затравили, едва не опозорили перед всем честным народом. «Зависть богов» – сказал Сашка Минц ещё тогда, и потом Всеволод понял, что его приятель имел в виду. После истории с таинственными самоубийствами, особенно после очередного триумфа подполковника Грачёва зауважали враги, но возненавидело начальство. Каждому казалось, что этакий супермен долго не будет прозябать даже в полковниках, обязательно полезет дальше, и бороться с ним будет очень трудно.
Тогда и начался третий бой Михаила Грачёва, в котором он погиб. Сражаться со своими всегда гораздо труднее, даже чисто психологически. А уж когда они – начальники, и в их руках твоя судьба, это почти что невыносимо. Но он всё-таки так ни разу и не сорвался, не показал, что переживает, что сердится или недоумевает. Вместо того чтобы наградить отличившегося сотрудника и повысить его в звании, как давно уже собирались, его начали травить. Всем этим паркетно-кабинетным генералам и полковникам нужно было избавиться от опасного, сильного, яркого соперника – и тут годился любой повод.
После возвращения с Кавказа, из командировки Михаил Иванович должен был идти на собрание, где решалась сего судьба. Вернее, даже не собрание это было, а судилище, и вопрос о служебном соответствии полковника решался именно там. Но отец простился с семьёй, как всегда, и сказал, что после Новороссийска завернёт в Сочи, к Надежде, Оксане и внукам. У старшей сестры тогда как раз родился третий сын – Валерка, после Михаила и Олега.
Всеволод сейчас вспомнил, как августовским утром восемьдесят седьмого года провожал отца в «Пулково». Лето уже становилось похоже на осень, и день намечался серенький, прохладный. Туман, правда, рассеялся, и взлёт дали сразу. С отцом тогда летел и Тенгиз Дханинджия – оба они сначала направлялись в Одессу. Другой бы, на месте Грачёва-старшего, плюнул бы на всё и написал рапорт, ушёл со службы, чтобы предотвратить готовящуюся расправу; уж, по крайней мере, не поехал бы в эту командировку.
