– Ничего себе, приятная! – остолбенел Грачёв. – Это же вылитая Смерть с косой! Как я раньше-то на неё внимания не обращал? Работал ведь здесь, а как-то не пришлось.
– Я-то, болван, лично просил её не уходить на пенсию, поучить молодёжь годик-другой! – вздохнул Горбовский. – Моча ей, что ли, в голову ударила после пятидесяти пяти? Да как она решилась-то на это, не пойму! В долги к ним влезла, что ли? Так, вроде, она всем деньги давала, и мне в том числе! – с горечью признался начальник отдела.
– Да она давно с ними связана, Мармур говорил, – напомнил Милорадов. – Уже и зарекомендовать себя успела. Я-то её плохо знал. Ну, раза два обратил внимание в коридоре…
– А вот Тенгиз там по полдня пропадал! – попенял Захар, будто сотрудник был в чём-то виноват. – Может быть, Вера сама скажет, что её подвигло? Ведь одинокая, живёт скромно – зарплаты ей должно хватать. Вроде, не курит и не пьёт, отдыхает активно, каждое лето в походы ходит. Я её всем в пример ставил, дурак!..
– Захар Сысоич, мой приятель тоже в походы ходил, и три раза оказывался в одной группе с Верой. И всегда она с новым мужиком в палатке жила, одной семьёй. Я ещё удивился, даже не поверил. А он говорит: «А, ты думал, для чего в походы ходят? – дрожащим голосом рассказывал Тенгиз. – Но то – её личные дела, а здесь – государственное!
– Это называется – человек с двойным дном, – заметил Грачёв, закуривая. – Только не понимаю, какой извращенец на неё польстится? Поглядеть бы, познакомиться из чисто спортивного интереса – единственная моя мечта.
– Пойдёмте, спросим! – решил Захар. – А вы, девчонки, бегите работать. Извините за беспокойство, но у нас другого выхода не было. Надеюсь, что это было в первый и последний раз.
– Да не стоит извинений! – через силу улыбнулась Оля.
Дина потянула её за рукав к двери, и уже оттуда обернулась:
– Рады были помочь следствию!
Когда Горбовский, Грачёв, Милорадов и Дханинджия вернулись в кабинет начальника отдела, там всё оставалось по-прежнему. Милиционер не мог взять в толк, почему ему приказали сторожить очень уважаемую, кроткую и культурную Веру Александровну.
Абоянцева же сидела неподвижно, положив руки на колени, обтянутые серой форменной юбкой. Скрещенные худые ноги в тёмных чулках и стоптанных баретках она вытянула вперёд. Казалось, она могла бы не шевелиться ещё целый месяц.
– Ну, Вера Александровна, теперь вы признаетесь, что работали в интересах бандгруппы? – спросил Захар.
Он уже не надеялся получить внятный ответ, и потому вздрогнул, услышав звенящий от ненависти голос Абоянцевой:
– Да! Да! Признаю.
– И даже не раскаиваетесь в содеянном? – удивился Милорадов, тоже остолбеневший от такого поворота дела.
И тут Вера заговора срывающимся, глухим голосом. Серое, морщинистое лицо её умудрялось оставаться неподвижным. Лишь шевелились тонкие выцветшие губы, и очки блестели при свете ламп дневного света.
– Нет, не раскаиваюсь! Ненавижу всех вас, опричников этого проклятого государства! Все вы – гебешники, менты – смрадный хлам. Обломки империи, которые надо сжигать, уничтожать, чтобы зараза не отравляла новые поколения. Вы ловите преступников? Да вы не имеете права делать это, слышите? Почему они такими стали? Система, которой вы служите, делает из людей зверей. Вы и охраняемое вами государство – вот корень всех бед нашего народа! Но колосс на глиняных ногах уже рушится. Пройдёт совсем немного времени, и от него ничего не останется. Все заводы, железные дороги встанут. Разрушится сельское хозяйство, начнётся голод, и тогда империя погибнет. И вот после этого, на пустом месте, начнётся новая жизнь. А если эту гадину не добить, она выживет, просуществует ещё много лет. Я уничтожала тех, кого считала своими врагами, врагами новой России. И очень плохо, что тот, кого хотели уничтожить, спасся. А я, к сожалению, уже ничего не смогу сделать. Я понимаю – меня сдали «шестёрки», оставшиеся без королей. Но всё равно мои единомышленники уже у власти, и они очень быстро всё разрушат. Они уничтожат вас, проклятых совков, коммуняк!
– А ведь вы тоже – член партии, – негромко заметил Горбовский. – И, кстати, весьма активный.
– Пришлось вступить, иначе я не смогла бы делать своё дело! – запальчиво сказала Абоянцева.
– Но почему же вы так хотите всё разрушить? – удивился Милорадов. – Насколько я знаю, у вас отличная кооперативная квартира, все условия для нормальной жизни.
– У меня нет дома! Мне страшно по ночам оставаться одной в пустой комнате. Я живу у друзей. Как бродяга, каждый вечер ищу, где можно переночевать. Мои любимые люди – родители и брат – умерли. У меня отняли всё, и теперь мне не за кого бояться. И вам нечем будет шантажировать меня.
– А другие пусть, выходит, гибнут? Когда голод начнётся или гражданская война? – Горбовский сел рядом с Абоянцевой, перекинул руку через спинку стула. – Вам всё равно?
– А мне плевать на них! Не будет у них тёплых, светлых квартир, не будет детей, мужей! Ничего не будет, как и у меня. Я не хочу страдать одна…
Грачёв понял, что ему лучше уйти. Он выполнил задание до конца. Банда арестована, агент разоблачён. Уже не оставалось сил слушать речи Абоянцевой, и Всеволод боялся не выдержать, выпустить в неё последний патрон. А ведь его нужно оставить себе.
Абоянцева не сумасшедшая, нет. И не напрасно она надеется выскочить, уцелеть, продолжить своё мерзкое дело. Ведь существует же депутат Воронов, и точно так же может спастись и Абоянцева. Её, к сожалению, не расстреляют, и могут даже не посадить. Но никогда уже не будет Михаила Ружецкого, Кати Корсаковой, Натальи Сеземовой. Навсегда ушли запутавшиеся, как мухи в паутине, Борис Кулаков, Фёдор Гаврилов, Вениамин Баринов. А Воронов с Абоянцевой живут в своё время – у них всё впереди. И плевать им на несчастных инвалидов – Шурку Сеземова, Колю Маркузина. На матерей тех мальчиков– милиционеров, которые везли Баринова и попали вместе с ним в аварию. И до вдовы банкира, до его дочери им тоже никакого дела нет…
* * *
Всеволод быстро шёл по коридору и думал, что сейчас поедет домой, а там… А, может, лучше остановить машину где-нибудь на окраине города и выстрелить себе в висок? Но всё-таки хотелось написать письмо Ларисе, Дарье, ребятам из Управления. Изложить всё подробно, в деталях. Объяснить, почему он решил поступить именно так, а не иначе.
Матери и Оксане он напишет отдельно. Бросит конверт в почтовый ящик, и пусть себе идёт в Сочи. Начало письма будет банальным, но придумать что-то более оригинальное он уже не мог. «Мама, Ксюша, когда вы получите это письмо, меня уже не будет в живых…» И, надо же, хоть бы хны, никаких эмоций. Сохранить бы такое состояние до конца, не передумать, даже не усомниться!..
– Привет! – услышал Грачёв весёлый далёкий голос. И не сразу даже понял, кому он принадлежит. – Всё в порядке? А ты волновался! Я же говорил – понты одни! Как вы тут, расскажи! А я всё время о тебе думал…
