– Кстати, этот пистолет сейчас при вас? – встрепенулся Андрей.
– Да, в сумочке. Вы боитесь, что я пущу его в ход?
– Нет, не боюсь. Просто прошу передать оружие мне, – произнёс Озирский, словно между прочим, но столь властно и уверенно, что Дина не стала спорить. – Так всем нам будет спокойнее.
– Прошу!
Дина осторожно, словно боясь, что оружие выстрелит, извлекла его из сумочки крокодиловой кожи и протянула Андрею. Тот сразу же проверил предохранитель и спрятал пистолет в карман своей потёртой джинсовой куртки. Пистолетик был маленький, блестящий, похожий на никелированный.
– Я почему-то боялась, что кровь просочится на потолок к нижним жильцам. Отпечатки своих пальцев стёрла одеколоном Агапова. Им же побрызгала и в комнате, и в коридоре, чтобы собака не взяла след. Спустилась в метро, поездила туда-сюда. Вылезла на «Проспекте Вернадского», пешком дошла до своего «Пежо», оставленного у «Гаваны». Убедившись, что за мной никто не следит, села в машину и поехала домой. Стасик дремал, когда вернулась в пустую комнату. С ним сидела Лара Олисова, соседка. Она рассказала, что сын был в подавленном настроении, даже плакал. Пришлось накапать ему валерьянки. В квартире почти не осталось вещей – только кроватка Стаса и моя раскладушка. Сын знал, что мы переезжаем к тёте Гале на Пресню, а после купим хорошую новую квартиру с двумя лоджиями. Гадкие дядьки маму обманули, продали одну и ту же квартиру пятерым покупателям, да ещё вместе с прописанными в ней жильцами. Кстати, они так ловко подделали документы, что я не заметила никакого подвоха. Самое смешное, что в числе прочих на эту удочку угодил профессиональный юрист, специалист по хозяйственному праву. Я много «капусты» на ветер выкинула. Сначала хотела купить квартиру в Хорошево-Мнёвниках, в доме улучшенной планировки. Но оказалось, что та фирма к дому не имеет никакого отношения. Персонал скрылся со всеми деньгами в неизвестном направлении. Во второй раз я продала кое-какие драгоценности, внесла сумму. А перед самым вселением на Пятницкое шоссе узнала, что купленная мною площадь принадлежит трём законным собственникам, да ещё пятерым лохам вроде меня. А старая квартира уже подана, и освободить её я должна первого июня. Я скоренько распродала мебель, оставшуюся втиснула к Галке и Илье…
Дина обнимала себя за плечи, как тогда, в переулке у Павелецкого вокзала, и моё сердце ёкнуло.
– Деньги ещё оставались. Вполне достаточно, чтобы попробовать ещё раз обзавестись жильём. Будь Стас здоровым, я бы руки не опустила. Могла ведь жизнь по-другому сложиться – без Конторина и Агапова, без отца-подонка! А в тот вечер я вернулась из Кузьминок, уже настроенная на гибель. Ещё в квартире Елены и Сашки я смыла кровавые брызги с рук и ног, чтобы на улице не остановили. Вернувшись домой, приняла душ, выстирала платье. Всё тщательно осмотрела, чтобы никаких следов… Пока возилась, проснулся Стасик. Обрадовался, что я приехала. Мы сели пить чай на кухне, которая уже перестала быть нашей. Одной рукой я подносила чашку к своему рту, другой поила сына. Жадно глядела на него и утешала сама себя. Стасик ещё не понимал, насколько трудно ему будет жить. И я решила за него. Так, безболезненно, быстро, он всё равно не смог бы себя убить, даже если бы и пожелал впоследствии. У него совершенно не действовали руки. Даже без ног можно как-то существовать, а без рук… Галина не раз говорила, что очень любит Стаса, не оставит его, если что со мной… Но я не хотела обременять сестру. Мы должны были исчезнуть оба, сразу. А Стасу в голову не пришло, что три часа назад я убила его отца. Он только повторял: «Мамочка, какая ты сегодня весёлая и красивая!» Сын был уверен, что впереди у него вся жизнь. А оставалось ему только лечь в постельку и навсегда уснуть под шариками-сердечками. Во время прогулок я часто привязывала шарики нитками к верхней пуговице Стасиковой куртки. Он не мог держать… – Дина всхлипнула и смолкла.
Озирский играл желваками на щеках, не вставляя никаких реплик. Я чувствовала, что даже не могу открыть рот – челюсти застыли на жаре.
– Мне хотелось, чтобы Стасу было хорошо в последние минуты, и он отошёл счастливым. Я сделала ему инъекцию морфина, и сын воспринял это как должное. Он привык к уколам, никогда не боялся их. Я завернула Стаса в плед, носила его по комнате. И каждый шаг, гулкий, страшный, заполнял душу тоской. Я укачивала ребёнка, пела колыбельную, несмотря на то, что ему недавно исполнилось девять лет. Подходила к окну, смотрела в такой знакомый и одновременно уже чужой двор. Точно знала, что не на Пресню завтра попаду, а в небытие, в вечный мрак и холод. Самоубийцу и одновременно убийцу не примет земля. Но ведь такой меня сделала жизнь, как это ни банально звучит. Стерпи я выходку Конторина, предательство родного отца и бывшего мужа, я потеряла бы право называться человеком. Стала бы скотиной, бессловесной тварью, как тут все в стране. Тихие и добрые, от которых одно зло! Убитые мною подлецы уже никому и никогда не напакостят. А Елена… Она ведь знала, что у Агапова больной ребёнок, но увела его из семьи. Пользовалась связями и деньгами прикормленного бандитами майора милиции. Рисовала кресты и купола, венчалась, молилась. А Стасику даже не попыталась помочь – как угодно, пусть даже прощения у него попросить. Всегда легче подать нищему, чем ежедневно, ежечасно заботиться о ком-то. Елена собиралась долго и счастливо жить в элитном доме, который должна была с риском для жизни заработать для неё я…
– Значит, вы не раскаиваетесь в содеянном? – спросил Озирский.
– Нет. Другого выхода просто не оставалось. Стас заснул на моих руках, и я отнесла его в кроватку. Старалась ни о чём не думать. Мозги словно замёрзли, и эмоции пропали, причём надолго. Даже руки не тряслись, когда я набирала в шприц дозу для себя. Очень боялась не выдержать, вызвать сыну «скорую». Я прилегла на раскладушку, вслушивалась в дыхание ребёнка – уже неровное и тяжёлое. Сон одолел меня быстро. Я успела обрадоваться, что мёртвым своё дитя не увижу. Да, в ином мире нас разлучат, но я вечно буду помнить наш последний вечер. Я виновата перед Стасом – это верно. По собственной глупости родила его таким. Но не могла из ложного гуманизма заставить ребёнка мучиться в этом проклятом мире. У нас с сыном было одно лицо, – продолжала Дина, снова закуривая. – Но примета не сбылась. А вот про кровавую рубашку всё оказалось верно. Несмотря на то, что я тщательно рассчитала дозу морфина, он не взял меня, как всякую нечистую силу. Вернее, я умерла бы, но тётя Злата что-то почувствовала и рано утром примчалась к нам. То ли ей страшный сон приснился, то ли сердце подсказало. У неё был ключ – тётя часто оставалась со Стасом. Она приехала и застала сына мёртвым, а меня, к сожалению, ещё живой. Когда я открыла глаза, то увидела людей в белом, склонившихся надо мной. Решила, что нахожусь уже там, за чертой. Но оказалось, что это – врачи. Суицидальня попытка не увенчалась успехом. Было раннее утро начала июня – сверкающее, росистое, свежее, солнечное. Моё желание исполнилось наполовину, и я действительно не увидела Стаса в гробу. Для меня он навсегда остался живым, только спящим. Мне кажется, что ребёнок и поныне лежит где-то в сладком забытьи, а плита на Востряковском не имеет к нему никакого отношения. Тётя Злата обронила на похоронах Стаса: «Скоро и меня здесь зароют». Она всегда была пессимисткой, и Галя не обратила особого внимания на мрачное пророчество. Но спустя месяц оно сбылось. А я, очнувшись, проклинала родную тётю. Она не дала мне сдохнуть. Пришлось попасть в «Бутырку», услышать про Стасика. Один из мужчин, стоявших у моей постели в «Склифе», хоть и был в белом халате, к врачам никакого отношения не имел. Это был следователь прокуратуры, который два дня спустя зачитал мне постановление о заключении под стражу. В камере я прослыла индивидуалкой. «Понятки» мои были такие: «Вас я не трогаю, в ваши дела не лезу. И вы не трогайте меня!» В первый день бабы за детоубийство решили меня наказать, а перед тем устроить «прописку». Но я была настолько равнодушна к собственной участи, что у них и охота пропала. Задевать меня пытались первые два дня, а потом возник даже оттенок уважения. Я им сразу сказала: «Бейте, убивайте, я буду только рада – ведь кончатся мои страдания». Я ни с кем не откровенничала, но подолгу слушала чужие излияния, и тут же забывала их. Только один случай врезался в память. Жена убила мужа, куски его мяса закатала в банки и потихоньку скармливала собакам. И я поняла, что мой случай – ещё не предел. В мире накопилось так много зла, что оно упало в цене. И ещё интересный разговор получился с сокамерницей. Она рассматривала мою беду как следствие травматических родов, что привело к агрессии и несдержанности. Девяносто с лишним процентов преступников оказались щипцовыми. Мне не было в камере особенно тяжко, но и хорошим то состояние не назовёшь. Отупение, безразличие – такое же, как к еде. Известие об освобождении под залог не обрадовало меня и не огорчило. Я приняла его как данность. Подписала нужные бумаги только потому, что этого хотела Галка с Ильёй. – Дина надела босоножки, встала с оттоманки. – Я выйду, отдышусь немного. Бежать, конечно же, не стану. Очень сердце бьётся – так со мной бывает. Посижу на крылечке, успокоюсь. Сейчас в посёлке можно слушать только лай собак. Да ещё коты, бывает, орут. Но всё же это лучше, чем людская болтовня… – Дина открыла обе рамы. – Нужно проветрить – здесь накурено. Через десять минут мы продолжим нашу беседу.
