Ты был очень красив – темно-каштановые волосы, голубые глаза, прекрасно вычерченные брови и длинные ресницы. Я раньше никогда не видела у мужчин таких губ, таких ноздрей – передо мной стояло само совершенство. Мне, светловолосой и кареглазой, очень нравился именно такой тип мужчин. Точнее, такая масть – темные волосы и светлые глаза. До тебя, Андрей, никто не сумел понравиться мне. И после тебя тоже не понравится никто. Тогда ты был стройный, даже худой, высокий, плечистый. Потом, с возрастом, ты немного заматерел, стал солиднее. Но смуглое лицо и плоские твердые щеки остались теми же. И сейчас я, улыбаясь сквозь слезы, думаю, что старым, больным, морщинистым, подслеповатым ты не станешь уже никогда. Ты всегда будешь молодым, ослепительным, горячим и властным. Единственным, кто сумел покорить меня.
Тогда в женской моде были колготки «рыбачья сеть», лакированные туфельки на крошечном каблучке и черные юбки-мини. Под твоим взглядом я стушевалась, ощутила себя буквально голой, но все-таки сумела справиться со смущением. А ты снова вогнал меня в краску, усмехнувшись и удивившись.
– Странно все-таки, что тебя зовут Дарьей…
– В день моего рождения празднуются именины Дарии. Родители сочли нужным передать меня под высокое покровительство, – пошутила я, втайне досадуя и на родительскую неразборчивость, и на твою бесцеремонность. – Меня, к сожалению, не спросили.
– Значит, ты первого апреля родилась? Должно быть, девочка веселая. Только вот вопрос, для меня не праздный, – а можно ли верить твоим словам?..
Помнишь тот вечер? Да? А мне уже пора домой. Кладбище скоро закроется. Я бы осталась здесь, с вами. Решено – ночую в машине неподалеку. Я давно уже ничего не боюсь. Мне все равно, что произойдет со мной ночью. Все самое страшное уже случилось тем вечером, и не на кладбище, а на лестничной площадке фешенебельного дома. Тогда там расстреляли вместе с вами и меня прежнюю; сейчас у ограды стоит уже другой человек.
Я часто провожу ночи здесь. Ставлю машину где-нибудь на Звенигородском шоссе или около рынка, и сплю, если приходит сон. Андрей, сейчас я быстро съезжу к ларьку и вернусь. Кроме водки куплю «Твикс», «сладкую парочку». Ты мне всегда приносил «Твикс», и мы с тобой съедали по одной палочке печенья в шоколаде. Это был наш талисман. А еще мы пили бренди «Солнечный берег». А дальше до одурения, как молодожены, целовались. А Эрика из дверей детской смотрела на нас и грызла свое любимое печенье. Когда она стала постарше, один раз вбежала к нам и закричала, чтобы ты меня не душил… Глупышка! Я отдала бы все, что имею, только за то, чтобы ты обнял меня сейчас!..
Ты дал мне все, что мужчина может дать женщине. Не смог лишь сделать наше счастье долгим. Да, нужно было ожидать чего-то подобного – в спорте ты всегда был спринтером, а не стайером. Мы с тобой схожи и в этом. Я тоже всегда делаю мощный рывок, а после падаю без сил, особенно если попытка оказывается неудачной. И сейчас я опять упала. Наверное, мне больше не удастся встать и сделать шаг навстречу будущему. Это преступно, жестоко – то, что сделала с нами судьба. Но, как говорится, хорошенького понемножку…
Я еду к метро, к круглому павильону. Там я была вчера, и перед тем много-много раз. Я слышу, как плачет сын, потому что мама оставила его в земле, ночью. Я вижу, как ты хмуришься и хочешь сказать мне, что тогда нельзя было поступить иначе. Я и сама знаю, что иного выхода не было. События развивались так, что ты попался в невидимые силки, друг мой и муж. Я еду по Звенигородскому шоссе от Ваганьковского кладбища, где тебя великодушно похоронили вместе с сыном, хоть ты и был уничтожен за отступничество. Тебя сначала убили, а потом простили. Даже спрашивали меня, не нужна ли нам с дочерью какая-нибудь помощь. Я промолчала, давая этим понять, что не принимаю их подачку, не смиряюсь и буду мстить…
Я еду и удивляюсь – дома те же, что и всегда. Серое вечернее небо, весенняя грязь, урны, мусор, ларьки, голые деревья, людская толчея. К вечеру мне становится легче, потому что тучи лиловеют, и в окнах тяжеловесных пресненских домов зажигаются огоньки. Мне удивительно вспоминать, что здесь еще совсем недавно стреляли, улицы заволокло дымом пожарищ, а по асфальту текла кровь. Нет, это кошмарный сон. Я сейчас вернусь домой и увижу там тебя… Я знаю, Андрей, что это невозможно. Именно потому, что вы с сыном лежите в земле, я верю, что ОНО было…
А те, ради кого ты пошел на смерть, живы и свободны. Для них наступила весна. Они обняли своих жен и детей. В их домах сейчас уютный апрельский вечер, мир и покой. Ты же, враждебно-нейтральный, не связанный с ними никакими обещаниями, вдруг ринулся в самую гущу той заварухи, и мне уже тогда стало жутко.
Я чувствовала, что ты не владеешь собой, находишься как будто под гипнозом, под гнетом чужой, более сильной, чем твоя, воли. За несколько дней до гибели ты уже не принадлежал себе. Мое сердце рвалось в «Белый Дом» за тобой, и первый раз мы там были вместе. А во второй раз ты уехал потихоньку. Когда вернулся, я уже знала – самое страшное случилось. Я имею в виду не выстрелы, нет. Ты там совершил то, за что убивают. Переступил черту, за которую обратно шагнуть нельзя. Ты уже не мог покаяться и взять свои слова, свои дела обратно; но ты и не собирался это делать. Я так и не поняла толком, что тебе нужно было за кольцом оцепления, за «спиралью Бруно» и армейскими грузовиками, в огромном мертвом доме с темными провалами окон. Ты хотел поговорить со мною обо всем подробно, но не успел, потому что зазвонил телефон. Твой приятель успел сказать, что к нам в Кунцево по твою душу выехал киллер с подстраховщиками, и у них имеется на твой счет четкий приказ.
Странно, что убийца пощадил нас с Эрикой; должно быть, испугался возможных осложнений из-за комендантского часа. А потом я узнала, что тот парень, который звонил тебе, был убит спустя два дня…
Я подъезжаю к круглому павильону, паркую машину, выхожу. Продавцы в ларьке меня знают, радостно приветствуют. Несколько раз я ночевала здесь с девчонками-продавщицами, и они были довольны – все-таки с лишним человеком не так страшно в темноте. Я ничего не боюсь и вселяю в них уверенность. Но сегодняшнюю ночь я проведу у ограды кладбища, потому что нынче наш с тобой «медный» праздник. Правильно, что медь снится к слезам. А «цинковая» свадьба оказалась поистине роковой, хоть и не запаивали тебя в цинк, а хоронили в гробу из полированного дуба. Ты лежал такой красивый на белой атласной подушке, под кружевным покрывалом, весь в цветах и венках. Слово это – цинковая – жжет мне сердце. Я часто вижу тебя во сне – бледного, гладко причесанного, очень мертвого. Крахмальный воротник сорочки – под горло, губы совсем серые; черты лица заострились, щеки запали. Я знаю, что на твоей голове два искусно замаскированных гримом пулевых отверстия, а еще два – под пиджаком, на груди.
А рядом с большим сияющим ящиком стоит маленький, как кукольная коробка. И там лежит крошечный человечек в красивом чепчике. Он похож на спящего; только ротик его плотно сжат, как у взрослого. Я наклоняюсь и целую родное личико; и на моих губах навечно остается холод. Три дня назад это было детское, нежное, сладкое тепло…
Итак, в руках у меня бутылка водки и «Твикс». Мне обязательно надо выпить, Андрей, иначе сердце разорвется. Фонари над моей головой светят неярко, размыто, как ТЕ фары. Заляпанные камуфляжными пятнами военные грузовики ползут и ползут прямо на меня, и я беззвучно кричу – каждую ночь, просыпаясь в холодном поту. И сейчас вспоминаю ТЕ фары, от света которых слезились глаза, когда мы пробирались между колесами и кузовами в «Белый Дом». Знать бы тогда, чем все закончится… Трупом надо было лечь, но не пропускать тебя. Но тогда мне самой очень хотелось там побывать, самой понять, что происходит. Мы с тобой слышали множество взаимоисключающих мнений, а нам хотелось иметь свое собственное.
