Бабки и тетки со свечками в толстых отмороженных пальцах молились и кланялись демонстративно; ревели, перекосив рты. Работали на публику, оскорбляли каждого, кто отличался от них – был моложе, красивее, немного лучше одет. Потом я поняла, как правильно поступила, припарковав машину поодаль – иначе «Шевроле» мог пострадать. Я с ужасом смотрела на собравшихся и думала – неужели ты мог думать одинаково с ними, и чувствовать то же?! И вы вместе боролись за что-то общее? Как у тебя, пусть на мгновение, возникло единое с ними дело? Вот с этими – безумными, крикливыми, грязными… Они, должно быть, оттолкнули тех людей из нашего круга, которые хотели помочь осажденным в «Белом Доме». Ведь не раз и не два тебе звонили приятели, просто знакомые и по-человечески сочувствовали людям, страдающим без тепла и света. Но вставать на сторону «ограбленного народа», «простых русских женщин», которые вчера плевали на святом месте мне в лицо, не захотели.
Те, кто вопил, видели приколотые к моей куртке фотографии молодого мужчины и грудного ребенка. Но их взбесило то, что «полароидные» изображения были четкими, качественными, глянцевыми. И упитаны-то вы чересчур, и зубы-то у тебя слишком белые, и глаза блестящие; а на ребенке надет памперс с картинкой! Такого их детям и внукам никогда не видать!..
Андрей, зачем ты перешел на их сторону? Твой жест не был оценен. Быдло ненавидит благородных. Особенно если эти благородные не бьют их по морде, а жалеют и сочувствуют. Ты остался чужим для них, а для своих превратился в изменника. Тогда я не до конца понимала всю трагичность твоего шага. Окончательно осознала все вчера, у стены стадиона «Асмарал», когда шеренга оборванцев теснила меня в кусты, в канаву. Они потрясали кулаками и изрыгали проклятия – и мне, и тебе, и всем буржуям-кровососам, извергам и паразитам…
Особенно мне запомнилась одна бабка – седые космы из-под платка, на который сверху натянута вязаная шапка. В черной дырке впалого рта ведьмы я разглядела редкие металлические зубы. На желтоватом языке кипела обильная слюна.
– Воровка! Блядь! Чего здесь торчишь, радуешься, да?! Иди к своим – к ублюдкам, к бейтаровцам, которые наших, русских людей здесь убивали! Проваливай отсюда, не погань… – Солнце светило ей прямо в рот.
Толпа распалялась, сочувственно кивая старухе, Прижавшись спиной к исписанной громадными кривыми буквами стене стадиона, я растерянно смотрела на них, не понимая, чем вызвана эта звериная злоба. Собравшиеся галдели, пытаясь достать меня древками флагов и палками от плакатов.
Поборов растерянность и апатию, я сорвала с куртки твой портрет и высоко подняла его над головой. Куча пьяного народа притихла, потому что обличители не ждали от меня решительного выпада. Думали, что я испугаюсь их, убегу или начну просить пощады.
– Мой муж доставлял в Дом радиотелефоны, пейджеры! Он помогал прорывать информационную блокаду! Он… он продукты для них покупал, солярку… И еще много что переправлял через оцепление, из своего кармана платил за это… Он добра, мира хотел для вас, гады!
Я опять стала такой, как прежде. И двинулась прямо на толпу, которая шарахнулась назад, к поминальному кресту, засыпанному цветами.
– Не все богатые были за Ельцина! И очень многие бедные хлопали в ладоши при каждом танковом выстреле! Потому что купить вас – проще пареной репы! Дай сейчас каждому по сотне – и вы совсем другие слова орать станете! Вот, смотрите на моего мужа, пусть вам стыдно будет!
Я совала снимки в лица старухам, небритым дядькам, каким-то парням в камуфляже.
– Он не дал деньги на подавление восстания и погиб… Нашему ребенку не было и одиннадцати месяцев… Памперсу его позавидовали! Вот вы, суки старые, сколько лет землю топчете?.. А мой сынок ни шажка еще по ней не сделал! И не сделает уже никогда… А ваши-то ведь живы – дышат, бегают!.. Вы их обнять можете, поцеловать! Моему мужу ничего не нужно было. Он все имел, и погиб за вас… Думал, что люди вы!..
Я резко повернулась и со всех ног бросилась к «Шевроле», выскочила прямо из-под палки, нырнула в салон. Двигатель не успел остыть и завелся сразу. Я вырвалась на набережную, потом оказалась за городом. Как проскочила массу оживленных магистралей, не поняла сама.
Должно быть, в воскресенье транспорта становится меньше, и я сумела вывести автомобиль за Кольцевую без приключений, хотя уже не жалела ни себя, ни «тачку». Опомнилась только на шоссе, тщательно вытерла слезы, закурила, жадно вдыхая медовый дым сигареты. Левой рукой я убрала в «бардачок» ваши фотографии, вылезла из «Шевроле» и, заперев дверцы, вышла в весенний, еще не просохший лес. Но очень быстро вернулась обратно – поняла, что в своих лакированных сапожках на каблучках завязну в нерастаявшем снегу, в грязи и буреломе.
Усевшись за руль, я долго ревела, и никак не могла успокоиться. Воскресенье, апрель, весна. Синее небо, березки, ручейки в канавах, первая травка. По Можайскому шоссе потоком несутся автомобили, автобусы, мотоциклы, Все, как прежде, только тебя нет. И некому рассказать о том, что произошло на Пресне. Неужели эта свора действительно стояла за закон, за Конституцию? А потом я все поняла, когда всласть выплакалась, насухо вытерла лицо и включила зажигание, чтобы до темноты вернуться в Москву…
Я поняла, что виной всему элементарная зависть. Они завидовали мне из-за кожанки и лосин; завидовали тебе, тем, кто был при власти. Андрей, такой умный и такой глупенький мой мальчик, – нищий не может быть героем! Он довольствуется черствой коркой, и в то же время мечтает о власти, о деньгах, о славе; мечтает вполне серьезно, словно все это для него доступно. Бедняки ненавидят тебя, даже мертвого, не за то, что ты воровал, а оттого лишь, что сами они лишены такой возможности…
А сейчас темно, и фонарь над крышей машины почему-то погас. Кругом тишина, и только вдали, у метро, слышатся крики; там даже вроде бьют стекла. Наверное, опять бандитский налет, или ОМОН пожаловал с проверкой. Мимо проскочил запоздалый трамвай, прошуршали шинами две иномарки. Моей «Шевроле» пока никто не интересуется, я сижу в тепле и покое, уронив голову на руль, Я опять плачу и разговариваю с тобой…
Тогда, четвертого октября, ты не рассказал мне, что произошло с тобой днем. Приказал собирать детей, вещи и бежать к машине, ожидающей нас во дворе. У тебя был пропуск для проезда по Москве во время действия комендантского часа; ты его оперативно выправил несколько дней назад. Да что пропуск, тебя и так не задержали бы – любой патруль любит «дублоны». Мы непременно вырвались бы из города. Ты сказал, что нужно ехать в Рублево-Успенское, и мы доехали бы. А оттуда собирались в Минск, к твоему отцу Климентию Борисовичу.
Тебя ведь не военные убили, не омоновцы, не солдаты внутренних войск. Даже не шпана, нагнанная в Москву из тюрем и колоний, а нанятый твоими же друзьями киллер. Бывшими друзьями… Никого из них уже нет в живых. Слышишь, Андрей?! Никого, никого, никого! Их было восемь еще полгода назад. Ты можешь спать спокойно, мой муж, потому что ты отмщен. Я сделала это. Вернее, это сделали мы. Те, кто имел претензии к твоим убийцам. Честно говоря, я хотела уничтожить всю группировку в течение года, но потребовалась лишь половина этого срока…
