Между прочим, Андрей, те старухи оказались правы. Получается, что ты погиб просто в разборке. Мне так и заявили: «К событиям сентября-октября гибель вашего мужа никакого отношения не имеет. Вероятно, все произошло по каким-то иным скорее всего, чисто экономическим причинам». Да, конечно, по экономическим, кто спорит… Без твоего взноса сумма, предназначенная для оплаты работы армии и внутренних войск, сильно усохла. Пока искали недостающие средства в другом месте, потеряли время. Возможно, кто-то в эти часы еще успел спастись.
– Оплакивай своего бандита со своими – с сытыми, с пьяными! А нам оставь наше горе! Смотреть на тебя противно – на рожу твою накрашенную, на твои бирюльки, когда сам давно уже досыта не ел…
Все делят, мерзавцы. – даже трагедию, даже слезы. Привыкли скандалить в очередях и на рынках, обязательно все делить. Не дай Бог мимо рта пронесут кусочек… Как им всем хорошо на этой земле, как они страстно хотят жить, несмотря на свою нищету! А я не хочу, слышите?!! Берите мою молодость, мои миллионы долларов, жизнь мою берите! Да почему, почему именно мой муж погиб, именно мой сын?..
Когда вышел тот самый злополучный указ под номером тысяча четыреста, ты особенно не огорчился, даже не заинтересовался. Считал, что дело давно двигалось к развязке, и нужно было еще весной проводить новые выборы, чтобы выйти из конституционного кризиса. Болтовня тебя всегда раздражала, особенно та – в Доме, у микрофонов. А потом что-то произошло, и ты бросился на помощь, положил за этих самых депутатов свою жизнь. А ведь из них-то никто не погиб. Снова дерут глотки, теперь уже в Государственной Думе, прогуливаются по фойе, тычут пальцами в кнопки для голосования. А тебя нет. Нет на свете, нет в их памяти. Многие из них даже не знают, что существовал такой Андрей Климентьевич Ходза…
Первый раз ты съездил к «Белому Дому» утром двадцать второго сентября, в среду. Вернулся довольно быстро и, расстегивая пряжку плаща, с презрением заявил из прихожей: «Одно старичье с красными знаменами. Нардепы, следовательно, в безопасности. Уж эти костьми лягут, а Советскую власть отстоят, ископаемые. Помнишь, как все в девяносто первом было? Разве та картина? Тогда Дом символизировал будущее, а сейчас – прошлое. От него за версту несет нафталином. Думаю, что старички устанут и разбредутся. Можешь не волноваться, Дашка, – через день-два все будет кончено…»
Я занималась детьми, как всегда по утрам. Няньку мы приглашали редко, главным образом тогда, когда нам нужно было уехать из квартиры вдвоем, а моя мама не могла выручить. Эрика чиркала в альбоме новыми фломастерами, которые назывались «Секретный агент». Наша дочка горделиво собиралась в школу; она пошла шести лет и уже отучилась почти месяц. Я меняла простынку в кроватке сына, и перед моими глазами возник «Белый Дом» двухлетней давности – весь в иллюминации, окруженный скорее веселыми, чем грозными баррикадами. Вокруг шаталась молодежь с гитарами и банками пива в руках. На танках сидели растерянные солдатики в шлемофонах, которых хотелось потрепать по стриженым головам и угостить мороженым.
– Старики? – удивилась я, бросая в кроватку подушку и одеяльце.
– Да. Кому еще нужно сейчас там торчать?..
Это были твои слова, Андрей.
Сколько же у меня слез, муж мой милый? Столько горя, что за шесть месяцев не выплакать… Потом был другой день, вернее, вечер. Я вспоминаю сначала черный кафель на стенах нашей ванной комнаты в Кунцево, а потом – зеркало в серебристой раме, бутылку шампанского на мраморном столике. Ты откуда-то притащил дурацкую привычку обмывать благородным напитком черную итальянскую сантехнику, в том числе и унитаз, Я никак не могла отучить тебя от этого дикого обычая; скорее всего, так было принято в том кругу, где ты тогда вращался.
Я только что уложила детей, проверив у Эрики уроки. Хотела выпить кофе и немного посмотреть телевизор, потому что в Москве уже больше недели творилось что-то невообразимое. К тому же Эрика училась в Центре, водитель каждое утро возил ее в гимназию и обратно с превеликими трудами. Я хотела поговорить с тобой, предложить пока подержать дочку на домашнем обучении. Ты приехал, как обычно, в десять вечера – на своем служебном «Кадиллаке» с посеребренным дном. Лимузин почему-то не уехал в гараж, а остался у подъезда; я увидела его из кухонного окна и удивилась. Значит, ты собираешься еще куда-то, но почему же ни утром, ни днем не говорил мне об этом? Мы ведь в обед разговаривали по телефону…
Еще больше я удивилась, увидев тебя в камуфляжной форме; так ты еще никогда не одевался. Ни слова не говоря, ты схватил меня за локоть, поднял с диванчика-уголка, увел в ванную и включил воду. Сначала ты вымыл лицо и руки, причесался и закурил. Я помню даже пачку твоих любимых сигарет «Давыдофф» и платиновую зажигалку.
Сейчас мне пришло в голову, что зря ты так муштровал персонал в своих офисах. Ты не терпел даже запаха спиртного, пачками увольнял людей даже при малейшем подозрении в склонности к рюмке. Курить ты разрешал только под вытяжкой в туалете. Жесточайшие требования к дисциплине, интеллекту, внешнему виду сотрудников, непрерывные тесты на служебное соответствие здорово портили людям кровь. Подчиненные боялись тебя и, возможно, ненавидели. Хотя, конечно, никакая народная любовь не спасла бы тебя в тот вечер от приехавшего на джипе палача. Тебя в фирме звали «Дуче», и, безусловно, уважали, потому что подлецом, «разводчиком» ты не слыл никогда.
Твой головной офис помещался за бетонным забором и бронированными воротами. Его стерегли автоматчики; по верху забора, по воротам проходила проволока под током. Дома было немногим свободнее, и я сполна испытала на себе твой суровый нрав. Но как бы я хотела сейчас увидеть тебя любого – бешеного, задумчивого, безразличного! Я, дура, так мало любила тебя, почти никогда не говорила с тобой о чувствах. Думала – успеется. Теперь слушай…
Глядя на побледневшую горбинку твоего носа, я встревоженно поинтересовалась, в чем дело. Смаргивая капли воды с ресниц, ты невнятно произнес: «Дашка, ты давно уже знаешь, где что лежит. На всякий случай я должен тебя предупредить, прежде чем ехать туда…» «Куда?! Ты что?..». Я уже догадалась, что ты имеешь в виду. «В «Белый Дом». У меня есть разрешение, и через оцепление меня пропустят. Но если что со мной в дороге произойдет, не теряй головы…»
Я тогда не запаниковала. Напротив, тело внезапно стало легким, а мысли – ясными. Я моментально приняла решение идти с тобой, потому что во мне проснулся историк. Кроме того, я понимала, что долго не выдержу здесь – одна, в тревоге, в смятении, рядом со спящими детьми.
– Ты когда едешь? Прямо сейчас? – Я в радостном возбуждении принялась стаскивать с себя халат.
– Да, сейчас. Через пять минут я должен выехать, чтобы успеть к назначенному времени. Хочу выяснить, действительно ли в Доме уйма вооруженных бандитов, как говорят и пишут. С меня требуют взнос в фонд ликвидации мятежа, и я должен знать, на что даю деньги. Процент-то немалый, сама понимаешь. Как говорится, лучше один раз увидеть…
– Я не пущу тебя одного. Едем вместе! – Я рванулась в гардеробную.
– Не дури! С кем детей оставишь? Эрика проснется и испугается…
