В холле народу было тоже много; спали и на диванах, и в креслах, и на полу. Люди выглядели одновременно возбужденными и растерянными, испуганными и озлобленными. Мне хотелось плакать от звуков гитары, доносящихся откуда-то из-за угла. Моя голова разболелась от распоряжений, передаваемых по внутренней трансляции. Я не хочу вспоминать, не хочу! А оно вспоминается.
Мимо меня протискивались бомжи, старухи; как я успела заметить, они с аппетитом хлебали суп у походных столовых. Отодвигаясь от них подальше, я недоумевала, зачем на эту дрянь переводят драгоценные продукты, которых остро не хватает депутатам и обслуживающему персоналу «Белого Дома»? Провиант приходится доставлять за кольцо оцепления с превеликими трудами, и здесь он исчезает в чавкающих, вонючих ртах. Неужели попрошаек привечают здесь для того, чтобы заслужить благоволение небес? Ведь толку от сирых и убогих все равно не будет, а обходится ненужная благотворительность очень дорого…
Я подошла к окну, протерла запотевшее стекло и увидела, как внизу, у костра, копошатся ребятишки, а женщина тут же кормит младенца грудью. Меня затошнило, несмотря на то, что я и сама тогда изредка давала сыну грудь перед сном. Я отшатнулась от окна и услышала совсем рядом жеребячий гогот молодых парней в камуфляже – таком же, как у тебя. Они курили, ругались, травили байки, не обращая внимания на дам. Я совершенно растерялась; все лица закрутились передо мной, будто на карусели.
И вдруг я увидела среди серой массы миловидную женщину с девушкой. Первая была, видимо, работницей из столовой или буфета – в крахмальной наколке на волосах, в передничке; на ногах – гетры-«дольчики» и замшевые туфли. Черноглазая стройная брюнетка лет сорока смотрела на меня нежно, тепло, по-матерински, сложив руки под полной грудью. Даже здесь, в осажденном Доме, эта женщина тщательно следила за собой; ее макияжу могла позавидовать кинозвезда. Рядом с женщиной стояла девушка с темно-рыжими локонами ниже пояса, высокая, гибкая. Глаза ее загадочно мерцали в полумраке.
– Что-то я вас, миленькая моя, раньше здесь не видела! – высоким певучим голосом произнесла женщина и улыбнулась мне. – Вы, никак, плачете? Обидел вас кто-нибудь? Наши ребята, бывает, выражаются…
– Нет, что вы! Никто меня не обижал, все в порядке. – Я поправила волосы, пробежала пальцами по кнопкам своей куртки.
– А как вас звать? – Женщина пытливо смотрела мне в глаза.
– Дарья Ходза. Мой муж сейчас у вашего начальства, приехал по делам. Он очень хорошо умеет решать сложные проблемы…
Я заговорила искренне, горячо, стараясь как можно скорее объяснить все этим двум особам, чтобы меня не приняли за шпионку. Но женщине, как оказалось, мои объяснения были совершенно не нужны.
– Я – Октябрина Михайловна. А это – Оксана, дочка. Дашенька, – Октябрина внезапно перешла на «ты», – кушать не хочешь? Бледненькая такая, усталая. Может быть, долго ждать придется, так надо бы перекусить. У нас есть котлеты и капустный салат, только вот сок холодный. Мы же в блокаде который день… – Октябрина Михайловна говорила обстоятельно, неторопливо, напевно.
Мне тогда было не до еды; да и не попрошайка я, чтобы отнимать у осажденных последнее. Вместе с тем мне не хотелось обижать добрую женщину, и потому я почувствовала себя неловко.
– Спасибо вам, огромное спасибо, но я сыта! Мне ничего не нужно…
– А яблочка, антоновки? Не хотите? Мальчики мешок притащили сначала в кабинет Ачалова, а потом – в зал заседаний… Ксюта, донька, сбегай!..
Девушка, одетая в джинсы и в камуфляжную куртку, умчалась, взмахнув роскошными волосами. Я проводила ее туманным взглядом и отметила, что по коридорам действительно шатается много сомнительных личностей. Среди них есть милиционеры с «калашами» и в бронежилетах; встречаются парни, тоже при автоматах, в полевой форме и в разноцветных беретах. Бандиты они или нет, не мне судить. Скорее всего, это ветераны «горячих точек» и военнослужащие запаса, по каким-то причинам недовольные политикой президента и правительства.
Потом ты скажешь мне так: «Эти люди защищают свое право быть именно людьми, а не скотом. Вот это я четко понял как раз тем самым вечером. И решил, что сам на их месте поступил бы точно так же. «Спираль Бруно» даже фашисты в концлагерях не применяли. Еще в тридцатых годах такая «колючка» была запрещена международными конвенциями. А эти – в Москве, против своих же сограждан, развернули весь карательный арсенал! Даже если я раньше старался стоять в стороне от этих событий, пытался спрятаться, отсидеться, отмахнуться, то теперь этого не будет. Теперь я знаю, что не власти и не денег хотят те, кто остался в Доме. И первое, и второе получают не через конфликт, не через страдания и лишения, а через лесть и угодничество. Те, кому действительно нужны только деньги, давно взяли бы у Ельцина все, что он предлагал в обмен на лояльность, на одобрение государственного переворота…»
Но все это я услышала от тебя немного позже. А тогда взяла у красавицы Оксаны несколько яблок – прохладных, тяжелых, душистых. И сразу вспомнила, что за окнами осень. Мне так захотелось на дачу – за стены, за оцепление, за военные грузовики, за Кольцевую дорогу. Я готова была бежать из Дома в лес, в стылое поле. Подумала, что завтра будет пятница, а послезавтра – суббота. Может быть, ты выкроишь время, и мы с детьми съездим в Рублево-Успенское. А в понедельник – наша «цинковая» свадьба, поэтому нам нужно остаться на даче и сделать все, что положено…
Несмотря на то, что «Белый Дом» временами напоминал цыганский табор, дисциплина в коридорах и холлах поддерживалась строгая. Женщины из обслуги, среди которых была и прекрасная ведьмочка Оксана, при мне просасывали паласы и поливали многочисленные цветы. Электроэнергию, должно быть, брали от автономного движка, для которого ты потом покупал солярку.
Где же они теперь, Октябрина Михайловна и Оксана? Живы ли? Я не нашла времени поговорить с ними, не успела даже попрощаться; только поспешно поблагодарила за яблоки. Ты возник, будто из воздуха, сказал по комплименту маме с дочкой, и, взяв меня за руку, потащил к выходу на лестницу. Я протянула тебе огромное яблоко, и ты откусил сразу чуть ли не Половину. Жевал яростно, с хрустом, не жалея ни зубов, ни челюстей. Я чувствовала, что весь в смятении, тебе нужно поговорить со мной, но ты не хочешь делать это в Доме.
По опыту общения с тобой я знала, что заговорить должен ты сам, иначе я ничего не добьюсь, Оглянувшись, я поискала глазами Октябрину и Оксану, но вместо них увидела каких-то казаков с бородами, с лампасами, с крестами на кителях. Из-за голенищ их сияющих сапог торчали нагайки. Я с трудом поспевала за тобой в тот раз, хотя обычно хожу быстро и неплохо бегаю.
Золотов дожидался нас на площади Свободной России, где бренчали гитары, и пиликали гармошки. Вокруг костров собрались люди, по большей чести молодые. К радости своей, я не обнаружила в этом секторе ни одной старушки, от которых меня уже давно тошнило. Под полиэтиленовой пленкой я различила икону Владимирской Божьей матери; это была очень хорошая копия с печально прославившегося оригинала. Тогда я не знала, что всего несколько дней спустя многие из собравшихся погибнут или будут ранены. И даже детей не пожалеет Чудотворная, такая добрая, такая манящая сейчас среди теплящихся огоньков свечей…
