- Садитесь, - сказал ему насмешливый голос. Он присел на кучу веток, лежавшую у стены, поднял голову и остолбенел: перед ним на земляной кушетке, привстав на локте и подперев взлохмаченную со сна голову ладонью, полулежал Синцов.
- Ну-с, господин хороший, - продолжая говорить в том же насмешливом тоне, сказал Синцов, - так какого, вы говорите...
Он осекся на полуслове и застыл с разинутым ртом, разглядев, наконец, своего собеседника, которого считал несомненно мертвым.
- Ба, - сказал он наконец, - вот это важно! Что же это, белая горячка у меня, или трубы Страшного Суда вострубили, а я проспал? Огинский, да ты ли это?
- Я, - сдержанно ответил Вацлав.
Он не вполне понимал, как себя вести. С одной стороны, встретить своих и быть без лишних проволочек и разбирательств узнанным и признанным за своего было, несомненно, хорошо и даже превосходно. С другой стороны, Вацлав не забыл о дуэли и о своих натянутых отношениях с Синцовым. Сам он готов был с радостью забыть обо всех разногласиях, но вот как посмотрит на это поручик?
- Выходит, я таки дал маху, - сказал Синцов и сел на земляном уступчике, служившем ему кроватью. - Как же это меня угораздило? Однако рад, искренне рад. Ты, корнет, храбр, а это теперь для России главное. Кто храбр да честен, тот мне и друг, и брат, а кто старое помянет, тому глаз вон. Так?
- В точности так, - с улыбкой согласился Вацлав и подался вперед, протягивая руку.
Синцов тоже привстал, намереваясь, казалось, ответить на рукопожатие, но вдруг задержал протянутую руку на полпути и снова сел.
- А раз так, - сказал он совершенно другим тоном, нехорошо сощурив глаза, - то изволь, как честный человек и мой друг, объяснить мне, какого дьявола на тебе этот мундир? Я слышал, у Наполеона под началом несколько польских корпусов. Так, может, и ты к своим подался?
- Брось, Синцов, - примирительно сказал Вацлав, - ты же знаешь, что это неправда и прямое оскорбление. Неужели ты снова хочешь ссориться?
- Ссориться? - переспросил Синцов. - Нет, брат, ссориться мне сейчас недосуг. Дуэли, перчатки, задетая честь... уволь, не до того! Коли я не прав, так буду прощения просить, хоть бы и на коленях, а коли прав, не обессудь - велю отвести в сторонку и вздернуть на осине, как пса... Эй, Воробей! - крикнул он вдруг. - Вина и мяса господину офицеру! Перекуси пока, - продолжал он, обращаясь к Вацлаву, - а за едой попробуй объяснить мне, как это вышло, что ты не только жив, но и щеголяешь в мундире драгунского офицера.
Вацлав покачал головой.
- Ах, Синцов... Объяснить это совсем не сложно, но сначала мне надобно знать, кому я это объясняю. Что ты делаешь в этом овраге, зачем ты здесь? В моей истории есть вещи, имеющие касательство не только до меня, но и до всего хода войны.
Синцов рассмеялся и звучно хлопнул себя по колену.
- Однако! - воскликнул он. - Кабы мы не были с тобой знакомы, я бы сейчас точно приказал тебя расстрелять. Каков нахал! Но изволь, я объясню. Командир наш, Василий Андреевич Белов, волею господа скончался от ран в тот же день, как мы выступили из усадьбы Вязмитиновых. Доблестное наше российское войско драпает с такою скоростью, что догнать его стоит немалых трудов. Не далее как вчера высланный мною разъезд наткнулся на французов, и не в тылу, а впереди нас. Мы отрезаны, Огинский, и в теперешнем нашем положении мне видятся три пути. Первый - это пробираться лесами к своим, избегая встреч с неприятелем, красться по ночам - короче говоря, снова драпать. Второй - сдаваться к чертовой матери вместе с полковым знаменем и до конца воины бить вшей и жрать брюкву в плену. Я, как самый старший здесь офицер, принял команду и решил пойти третьим путем, то есть остаться в тылу и бить неприятеля из засады, уничтожать обозы с провиантом и снарядами, не давать покоя, пускать кровь - словом, вести партизанскую войну. Посему, ежели окажется, что ты, брат, перебежчик и шпион, не обессудь - повешу, дабы не тратить на тебя патрон.
- А казаки? - зачем-то спросил Вацлав.
- Что - казаки? Казаки прибились. Такие же отсталые от своих, как и мы с тобой. Ты не отвлекайся. Я ответил на твой вопрос, а ныне твой черед.
В это время в шалаш, деликатно кашлянув, просунулся Воробей, неся перед собой блюдо с холодной бараниной и бутылку французского вина. Вацлав невольно проглотил набежавшую слюну. Заметив это, Синцов засмеялся и, жестом отпустив казака, придвинул блюдо к Вацлаву. Огинский с жадностью набросился на еду, не забывая и про вино. За едой, как того и хотел Синцов, он рассказал поручику о своих приключениях, начиная с того момента, когда он очнулся на лужайке у пруда в одном белье, со всех сторон окруженный убитыми, сам едва живой и не понимающий, что с ним произошло.
Слушая его, Синцов хмурился и все подливал ему вина. Первая часть рассказа Огинского не вызывала у него никаких сомнений и была ему даже более ясна, чем самому рассказчику. Вообще, поручик хорошо понимал, что Огинский говорит чистую правду и что у него даже в мыслях не было переходить на сторону неприятеля: он явно был слеплен из совсем другого теста, чем его кузен. Неприветливость Синцова и высказанные им подозрения были вызваны совсем иными причинами, а именно его собственной неблаговидной ролью в описываемых событиях. Поручик считал всю эту историю похороненной вместе с убитым на дуэли корнетом; теперь оказалось, что это далеко не так, и он мучился сомнениями, не зная, как поступить. Искренность Огинского не подлежала сомнению, его храбрость вызывала невольное уважение, и если бы не позорная история с тысячей золотых, Синцов без колебаний обнял бы юного храбреца.
Услышав о появлении в усадьбе пана Кшиштофа, Синцов насторожился. Он знал, что старший Огинский негодяй и трус, и не мог понять, что заставило этого человека рисковать своей шкурой. С этого момента он слушал Вацлава, не перебивая, и даже забыл подливать ему вина.
- Ты видишь теперь, - закончив свой рассказ, сказал Вацлав, - что дело важное. Не стану говорить, что от этого зависит судьба России; но все-таки зависит многое, и ты не можешь этого не понимать. Я несказанно рад встретить тебя. То, что я намеревался сделать в одиночку, будет много легче осуществить с нашими гусарами. Скажи теперь, что ты решил. Если ты согласен помочь, я твой должник до гроба, если нет, позволь мне идти дальше и сделать все самому или погибнуть, как погиб мой кузен.
При упоминании о кузене Синцов поморщился: он очень сомневался в том, что пан Кшиштоф погиб или был хотя бы оцарапан. Хитрый поляк наверняка бросил мальчишку на произвол судьбы, предоставив лесным разбойникам довершить то, в чем потерпел неудачу Синцов. Поручик мысленно проклинал ту минуту, когда встретился с паном Кшиштофом и дал впутать себя в грязную историю. Фантастический рассказ корнета был, несомненно, правдив. Если бы Огинский лгал, он наверняка сочинил бы что-нибудь более простое и убедительное.
К тому же, существовала еще икона. Синцову были известны слухи о том, что чудотворную икону святого Георгия собирались доставить к войскам для торжественного молебствия, знал он и то, что икона так и не была доставлена. То обстоятельство, что вокруг иконы все время почему-то вертелся Кшиштоф Огинский, насторожило поручика. Хотя его знакомство с кузеном корнета было совсем кратким, он успел узнать хитрого поляка достаточно, чтобы не верить в его благородные побуждения. Рискуя своей шкурой, пан Кшиштоф явно преследовал какие-то собственные интересы, не имевшие ничего общего с тем, о чем он говорил своему легковерному кузену. Синцов, как и всякий, кто в минуту слабости совершил подлый поступок, был поставлен перед трудным выбором: либо продолжать двигаться по линии наименьшего сопротивления, переходя от малых подлостей к большим, либо попытаться исправить то, что уже было совершено.
