Навстречу Вацлаву откуда-то вывернулся знакомый толстый лейтенант пеший, в расстегнутом мундире, с саблей в одной руке и пистолетом в другой. Он выстрелил почти в упор, промахнулся, отбил саблей удар Вацлава и бросился бежать. Огинский, ноздри которого были забиты пороховым дымом от прозвучавшего почти у самого лица выстрела, погнался за ним, занося саблю для еще одного, последнего, удара, и едва не выпал из седла, когда чья-то железная рука поймала его за воротник.
- Икону! - в самое его ухо проревел Синцов. - Икону ищи, рубака! С этими мы без тебя разберемся!
Несколько придя в себя и сообразив, наконец, что от него требуется, Вацлав кивнул головой и, привстав на стременах, нашел взглядом знакомый кожаный верх капитанской повозки. В это время Синцов, двинув коня, сбил с ног и зарубил улана, который целился в Вацлава из ружья. Огинский этого даже не заметил - он уже пробивался к повозке, прорубая себе путь сквозь толпу повскакавших со своих мест, бестолково мечущихся французов. Они сопротивлялись слабо и беспорядочно, но их все-таки было чересчур много.
Добравшись до повозки, Вацлав спешился и, забравшись внутрь, стал лихорадочно перекапывать горой сваленное здесь добро. Он развязывал, разрывал и распарывал саблей узлы и тюки, выкидывая их содержимое вон, прямо под ноги дерущихся. Здесь были шубы, платья, мундиры, ордена, золотая и серебряная посуда, какие-то вазы, шкатулки, подсвечники и даже две картины, но иконы не было. На то, чтобы опустошить повозку, Вацлаву потребовалось пять минут. После этого он выбрался наружу и остановился с саблей в руке по колено в ворохе тряпья, не зная, как быть дальше.
- Ну?! - свирепо крикнул подскочивший Синцов, низко наклонившись с седла. При свете разгорающегося пожара Вацлав заметил, что левая щека поручика целиком залита кровью. - Нашел?
- Ее здесь нет! - крикнул в ответ Вацлав. - Может быть, в другом месте?..
- Некогда! Некогда, корнет! В другом месте поищешь в другой раз, когда у тебя под началом будет дивизия или хотя бы эскадрон! Уходим! В. седло, корнет, в седло!
- Но княжна!.. - спохватившись, крикнул Вацлав.
- В седло! - рявкнул Синцов и, обернувшись, выстрелом из пистолета свалил набежавшего из темноты рослого улана. - Убьют, дурак! Будет тебе тогда и княжна, и икона, и крестный ход с песнопениями...
Просвистевшая у самого уха Вацлава ружейная пуля подтвердила его слова. Огинский вскочил в седло и огляделся.
Изба, неизвестно кем и когда подожженная, уверенно разгоралась. Бой, несомненно, близился к концу: несмотря на отчаянные усилия гусар и казаков французы, наконец, поняли, что имеют дело с горсткой храбрецов, и перешли от обороны к нападению. Если бы уланам удалось сесть на лошадей, судьба партии Синцова решилась бы в минуту, но лошади были предусмотрительно угнаны догадливым Воробьем, а пешие, вооруженные чем попало уланы были совсем не то, что уланы конные. Строго говоря, даже героические усилия капитана Жюно, который, стоя на крыльце горящего дома с саблей в руке, надрывал глотку, организовывая сопротивление, были не способны внушить этому стаду растерянных, перепуганных до смерти людей хотя бы некоторое подобие дисциплины; но все же их по-прежнему было слишком много, и постепенно они начали это сознавать.
Увидев капитана, Вацлав понял, что нужно делать. Дико крича и раздавая во все стороны разящие сабельные удары, он направил лошадь в самую гущу толпы, пробиваясь к крыльцу. За его спиной Синцов разразился площадной бранью, но, сообразив, что задумал корнет, присоединился к нему. Этот неожиданный натиск смял и опрокинул и без того нестройные неприятельские ряды. Вацлав прорвался к самому крыльцу и схватился с капитаном.
Жюно оказался первоклассным бойцом. Широко расставив ноги в ботфортах и подбоченясь левой рукой, он мастерски отражал атаки конного противника, ни на волос не сойдя с места. Казалось, его ноги приросли к крыльцу, а сабля в правой руке порхала с такой легкостью, будто была вырезана из картона. В ударах, которые наносил этот порхающий клинок, однако же, чувствовались изрядные сила и вес. Губы капитана кривились в презрительной усмешке: он чувствовал, что превосходит противника силой и опытом. Кроме того, на него работало время. Капитан уже понял, что силы партизан ничтожны по сравнению с полком, и теперь от него требовалось только одно: дожить до того момента, когда противник будет раздавлен численным превосходством французов.
Вацлав тоже понимал это. Понимал он и то, что, задерживая отступление, рискует не только своей жизнью, но и жизнями товарищей. Не понимал он только того, что риск этот был напрасным с самого начала, поскольку ни иконы, ни княжны в лагере французов не было уже почти сутки. Не зная об этом, он атаковал капитана с яростью отчаяния, удвоив усилия, и, наконец, добился своего: его сабля с глухим стуком плашмя опустилась на капитанскую макушку. Глаза капитана Жюно страшновато скосились к переносице, колени подогнулись, и он, выронив саблю, начал падать.
Вацлав успел схватить его за воротник мундира, но втащить грузное тело капитана на лошадь ему не удалось: француз оказался для него чересчур тяжел. Совершенно неожиданно для Вацлава на помощь к нему подоспел Синцов. Зажав саблю в зубах, чтобы освободить себе руки, и от этого сделавшись похожим на свирепого морского пирата, поручик низко нагнулся с седла и оторвал капитана Жюно от крыльца. Вдвоем они перевалили обмякшее тело своего пленника через седло Вацлава, и в это мгновение раздался оглушительный взрыв, а за ним второй и третий. Подожженные казаками зарядные ящики рвались один за другим, разбрасывая во все стороны горящие, разломанные доски, опрокидывая повозки, убивая и калеча людей.
Лошадь Вацлава испуганно поднялась на дыбы, бесчувственное тело капитана Жюно выскользнуло из рук
Синцова и упало на землю. Огинский увидел окованное железом колесо, которое, медленно вращаясь, летело прямо на него, обрамленное язычками пламени. Тугая волна горячего воздуха толкнула его в грудь и опалила лицо, норовя опрокинуть вместе с лошадью. Потом что-то громыхнуло еще раз, вдвое сильнее прежнего, и это было последнее, что запомнил Вацлав.
Он очнулся довольно скоро. Разоренный, заваленный телами убитых и раненых двор был мрачно освещен дымным заревом. Вовсю полыхавшая в двух шагах от Вацлава изба распространяла вокруг себя непереносимый жар. Огинскому показалось, что волосы, потрескивая, дымятся у него на голове. Тут же он обнаружил, что смотрит на мир всего одним глазом, и испугался, решив, что второй глаз потерян безвозвратно. Впрочем, недоразумение это тут же разрешилось: оказалось, что глаз закрыт сбившейся на лицо повязкой.
Размотав и отшвырнув от себя грязный бинт, Вацлав огляделся. В двух шагах от себя он увидел придавленного трупом лошади Синцова. Поручик не подавал признаков жизни, будучи не то без сознания, не то убитым наповал.
Капитан Жюно лежал на уже начинавшем гореть крыльце. Его волосы и мундир тлели, распространяя отвратительный запах паленой шерсти, но капитан этого не чувствовал. Его горло было пробито насквозь острым обломком доски. Судя по зеленому цвету, доска эта ранее была частью зарядного ящика, подорванного казаками. Но Вацлава поразило не это. К доске под прямым углом был приколочен короткий поперечный брусок, так что все вместе создавало грубое подобие креста, косо торчавшего над телом капитана. Огинский не мог не усмотреть в этом знака свыше: по крайней мере, один из похитителей иконы умер весьма символично.
