Разъяренный Смоляк выхватил из-за голенища ржавый кинжал, пал подле пана Кшиштофа на одно колено и перевернул свою жертву на спину, намереваясь перерезать беззащитному противнику глотку. И только теперь в неверном свете полыхавшего над лесом далекого пожара "их высокоблагородие" узнал в этом человеке "своего барина", которого так долго и безуспешно выслеживал по всей округе.
Просто прирезать такую важную птицу Смоляк, конечно же, не мог. Он хотел насладиться испугом и агонией своего обидчика в полной мере, и потому велел Илье грузить пленника на свободную лошадь, которая, уныло мотая опущенной головой, стояла над трупом своей товарки, не в силах освободиться от уздечки, которой была привязана к луке надетого на мертвую лошадь седла.
Таким образом, представлявшее немалую ценность кавалерийское седло было в суматохе забыто на обочине лесной дороги, а вместе с ним здесь же, в пыли, остались и седельные сумки, в одной из которых лежала икона, а в другой - снятый с нее золотой оклад.
Пана Кшиштофа доставили в лагерь и, хорошенько связав и забив ему рот кляпом, бросили под куст - отсыпаться и приходить в себя. Смоляк во всеуслышание объявил, что утром будет вершить суд над французским шпионом. Об иконе он ничего не знал, но забытое седло, вещь весьма полезная и дорогостоящая, не давало ему покоя, и он почти сразу отправил за ним одного из местных мужиков, с которым и повстречалась княжна.
Пленивший княжну мужик не отличался большой сообразительностью, но даже он понимал, что изловленную на дороге барышню необходимо доставить к "их высокоблагородию" Смоляку - для снятия допроса, а может, и для чего-нибудь еще. Барышню было немного жаль, но посланник Смоляка никогда не испытывал большой нежности к дворянскому сословию, так что совладать с неуместным чувством жалости ему удалось сравнительно легко.
Теперь перед ним, однако же, стояла двойная задача: дотащить на спине до лагеря кавалерийское седло и при этом доставить туда же свою пленницу. Посланец Смоляка задумался, почесывая под шапкой затылок. Потом его физиономия расплылась в довольной улыбке: он нашел выход. Можно было прибыть в лагерь без лишних хлопот и даже с приятностью, если, к примеру, заставить барышню нести седло. Сначала, однако, седло нужно было снять, а за это время пленница могла убежать.
- Пожалуйте вперед, барышня, - шмыгнув носом, сказал бородатый конвоир и повел стволом ружья, указывая направление.
- Голубчик, - сказала ему Мария Андреевна, - а может быть, вы меня отпустите? Вы же видите, я безоружна и тоже пострадала от французов.
- Пожалуйте вперед, - с недоброй усмешкой повторил мужик. - От француза оне пострадали, - передразнил он, - экая беда приключилась! А я, может, от вашего барского рода всю свою жизнь страдаю, так как мне-то быть прикажете? Ишь, чего удумали - отпустить!
- Послушайте, голубчик, ну что вы такое говорите? Как я могла вас обидеть, если я вас даже не знаю?
- А тебе, барышня, знать меня вовсе и не обязательно, - проворчал непреклонный конвоир. - Твое дело вперед меня иттить. А ежели шалить вздумаешь, не обессудь. Я, барышня, белке в глаз с двадцати шагов попадаю, и жалеть тебя я не стану. Понятно ли?
- Да уж куда понятнее, - сказала Мария Андреевна и, не тратя более слов, двинулась в указанном конвоиром направлении.
Было совершенно очевидно, что ничего хорошего ее не ожидает. Нужно было бежать, но, судя по жесткому, равнодушному взгляду мужика, тот не шутил, когда предупреждал о своем умении стрелять и готовности применить оружие в случае побега пленницы. Церемониться он явно не собирался, и княжна невольно припомнила смутные слухи, от которых ее очень тщательно, но не всегда успешно оберегал дед. Это были слухи о сожженных дворянских усадьбах и заколотых вилами помещиках, о запоротых насмерть кнутами крестьянах и воинских командах, которые приходилось вызывать для усмирения кровавых бунтов. Она всю жизнь считала эти рассказы едва ли не выдуманными из головы для красного словца; ей никогда даже в голову не приходило, что однажды она может сделаться героиней одного из подобных рассказов. Теперь, однако же, происходило именно это, и княжна со всей очевидностью поняла, что жизнь ее буквально висит на волоске. В эту минуту она подвергалась опасности гораздо более грозной, чем во время своего французского "плена" или даже побега. Ее вели на смерть, в этом можно было не сомневаться.
- Послушай, любезный, - останавливаясь, сказала она, - я внучка князя Вязмитинова, княжна Мария Андреевна, и если с моей головы упадет хотя бы один волос, тебе придется за это отвечать.
Вместо ответа в спину ей уперлось твердое дуло ружья, принуждая ее возобновить движение.
- Ишь ты, - проворчал конвоир, - княжна... Отвечать, говоришь? Это перед кем же? Ты, ваше сиятельство, сама помысли: зачем же мне отвечать, ежели никто ничего не узнает? А ну, стой. Пришли...
Мария Андреевна и сама уже увидела, что они пришли. Поперек дороги лежал труп рыжей кавалерийской лошади с аккуратно подстриженными гривой и хвостом. Синий французский чепрак и притороченные к седлу кожаные сумки дополняли картину - это, без сомнения, была одна из лошадей пана Кшиштофа. В придорожных кустах поблескивала драгунская каска, которая красовалась на голове старшего Огинского во время их последней встречи.
- Вот и ладно, - сказал конвоир самым мирным тоном. - Стало быть, нашли. Теперь, ваше сиятельство, сними-ка седло. Надобно его забрать, чтобы, значит, неприятелю не досталось. Их благородие ротмистр Смоляк, атаман наш, как раз за этим седлом меня и послал. Давай, ваше сиятельство, поспешай, а то как бы басурманы не наехали.
- Ротмистр? - со вспыхнувшей было надеждой обернулась к нему княжна.
- Говорит, ротмистр, а как оно по правде есть, не нашего ума дело, рассудительно ответил конвоир. - Я, знамо дело, досель ротмистров без ноздрей как-то не встречал, ну, да чего на свете не бывает. Может, и правду говорит, что его по навету в каторгу сослали, а может, и брешет - кто ж его разберет?
- Голубчик, - всплеснула руками княжна, - да как же это! Ведь он же наверняка беглый каторжник, бандит, душегуб! Как же вы его слушаетесь?
- А так и слушаемся, - отвечал крестьянин. - Уж на что барин наш был душегуб, а ничего, сорок годов его слушались, и дальше бы пришлось, кабы не француз... Да ты седло-то сымай, поторапливайся! А под их благородием, под Смоляком-то, дышать малость вольготнее, чем под барином нашим. Да ты подпругу, подпругу сперва ослобони!
Княжна и без его советов отлично знала, что нужно делать, чтобы снять с лошади седло, но виду не подавала, продолжая бестолково возиться с ремнями и застежками. Она тянула время, потому что уже успела заметить высунувшийся из-под клапана седельной сумки краешек своей старой накидки той самой, в которую была завернута икона.
- Эка, недотыкомка! - искренне потешаясь, комментировал ее действия конвоир. - Это ж сумка, в сумку-то не лезь! Седло сымай, кому говорят!
Рука Марии Андреевны тем временем скользнула под расстегнутый клапан сумки и ощупала икону. Княжна не знала, зачем она это делает: возможно, чтобы попрощаться, а может быть, в надежде на защиту...
