Четвертые сутки
Рано утром в кабинет Садчикова позвонили по телефону и попросили Костенко.
– Я говорю, – ответил Костенко.
– Здравствуйте, это Шрезель.
– Кто?
– Ну вы были у меня, помните? Был разговор о Назаренко и о Ламброзо…
– А… Доброе утро, здравствуйте…
– Я тут встретил одного нашего приятеля, он учился на курс ниже, так он месяц назад видел Назаренко с девушкой. Толстенькая такая. Он их встретил на улице Горького, около «Елисеевского». Кот звал его в гости, и приятель записал адрес.
– Кто? Кто звал в гости?
– Назаренко. Мы его звали Котом…
– Вы просто Вольф Мессинг. Давайте адрес!
– Он записал адрес на папиросной пачке и потом потерял. Но он помнит, что девушку звали Надя, а живет она на Пушкинской площади.
Костенко закурил:
– Он это помнит точно?
– Говорит, что да.
– Спасибо вам, Владимир Маркович.
– Какая ерунда…
– Большое вам спасибо, – повторил Костенко и, положив трубку, спросил Садчикова: – Пушкинская площадь принадлежит пятидесятому отделению?
– Да.
– Надо с ними немедленно связываться…
– А в чем д-дело?
– Там Читина зазноба живет. Надо будет всех девиц по имени Надежда просмотреть. Шрезель звонил, говорит, что он там с ней появлялся. В гости, говорит, к ней приглашал… Адрес дал – на Пушкинской…
Садчиков сказал:
– Интересно.
– Значит, тренеры на сегодня отменяются?
– Почему же, сейчас пойдем к к-комиссару. Нам еще один человек нужен. А вы пока отправляйтесь на улицу Горького. И поближе к Пушкинской держитесь, п-поближе.
Ленька ждал их около памятника Пушкину. Он стоял, задрав голову, смотрел на бронзового поэта и что-то шептал.
Росляков подтолкнул Костенко и показал на парня глазами.
– Да, – сказал Костенко, – славный парень. Выцарапаем. Я думаю, все же выцарапаем.
– А я боюсь – нет…
– Почему?
– Сейчас у нас, Слава, волна… Волна против пьянства как источника преступности.
– Отобьем, – повторил Костенко, – подеремся…
– Салют поэтам! – сказал Росляков.
Вздрогнув, Ленька обернулся.
– Здравствуйте, – ответил он, – я сегодня еле поднялся.
– Устал? – спросил Костенко.
– Устал.
– Ничего. Сейчас разомнемся. Ты иди с Валентином Ивановичем, а я по той сторонке. Там сейчас тень, я хитрый.
Готовятся
Сударь умылся, долго, закрыв глаза, брился электробритвой и, расхаживая по комнате в трусах, говорил Чите:
– Мы с тобой получаем семь косых – по-старому. Делим по-джентльменски: тебе половину и мне половину. Прохор позвонит часа в два, после разговора с Витькой. Сразу после этого мы поедем к дедушке-профессору любоваться живописью.
– А что с Витькой?
– Полегче вопрос есть?
– Есть. Водку купить или коньяку?
– Ни того, ни другого. После. Прохор говорит, что по пьянке обязательно влипнем. Он говорит, что надо только по-трезвому на дело идти. Вообще-то он прав, алкоголь в серьезном деле не помощник…
– Он трехнутый, этот твой Прохор.
– Не «мой». Наш.
– Ничего себе «наш»… Он косых на десять нас с тобой дурит, не меньше. Разве нет? Живопись сейчас в цене…
– Знаю. А как быть иначе? Кому мы эту старинную живопись толкнем? Связей-то нет… Или возьми иконки… Их фарцовщики около Третьяковской галереи на газовые зажигалки у американцев меняли. Толку что? Зажигалка – не деньги…
– Толку никакого, а за квартиру я уже два месяца не платил. Боюсь туда идти.
– Почему?
– Не знаю.
– Киря… Беги сейчас, уплати, делов на два часа. Может, сегодня деньги получим от старика и двинем к «самому синему в мире».
– Надьку возьмем?
– Ни к чему это. Там бабы есть похлестче. Роскошные по пляжам кадры ходят…
– На поезде поедем?
– Зачем? ТУ-104 есть в Советском Союзе.
– Боюсь я летать…
– Не бойся… На машинах больше бьются…
– Слушай, а у профессора никого дома нет, это точно?
– Конечно, точно. Я туда поднимусь один, а ты следом – через десять минут. Три раза стукнешь и скажешь: «С Мосэнерго». Я тебе открою. Если кто-нибудь будет на площадке – пройди мимо, будто ищешь квартиру, понял?
– Да. Только если в квартире кто-нибудь есть, не ходи. Мокрое дело – расстрел.
– Что ты говоришь? А я думал – два года условно. Между прочим, почему ты боишься идти домой? Может, трепанул кому-нибудь? У тебя язык без костей… Лучше мне правду скажи – трепанул?
– Я не идиот.
– Ты киря, а не идиот, это точно… Давай поднимайся, жрать будем.
Хорошее имя
К двенадцати часам дня у Садчикова на столе были адреса сорока двух Надежд с Пушкинской площади. Тридцать две отпали сразу же: это были женщины далеко не первой молодости, матери семейств и бабушки. Потом отпало еще пять Надежд – девочки до пятнадцати лет. Осталось пять девушек, которых надлежало проверить в течение ближайшего часа. Садчиков вызвал машину, чтобы ехать в пятидесятое отделение милиции. Собираясь, он думал о том, как сейчас мало девочек с таким прекрасным именем – Надежда. Раньше тридцать две на дом, а теперь десять.
Надо бы позвонить Гале. Все милицейские герои в кино звонят домой, а жены спрашивают, что они ели за завтраком. Галка сейчас мне выдаст: почему не позвонил вчера? А она уже спала в два часа. У нее вчера опять было дежурство, а она с вечерних дежурств приходит выжатая, как лимон. И спит до десяти. А сейчас двенадцать. Надо было позвонить два часа назад, а я сидел в отделении. В кабинете полно народу. Галка начала бы меня пытать, что случилось, а мне было бы неудобно ей отвечать при всех, потому что я должен врать, а это со стороны смешно. Странный народ женщины. Из ребра сотворены как-никак. Ребро не череп. Ни черта не хотят понимать, а объяснять – унизительно для самого себя. Когда женишься, думаешь, что на самой умной. Все поймет, всегда поможет. Грех мне, конечно, на Галку сердиться, но иногда и она такое колено загнет, что потом неделю не опомнишься.
Садчиков вздохнул и набрал номер своего домашнего телефона. Голос у Галины Васильевны был усталый и тихий.
– Галка, – сказал Садчиков как можно веселее, – привет! Ну, что ты? К-как дела?
