– Начальник, вы – ничего себе. В законе. Я вас уважаю за силу.
Это стало известно в уголовном мире, и с тех пор Валю там побаивались.
– Ну, что дальше? – спросил Костенко. – Плакала твоя консерватория.
В управлении знали эту страсть Рослякова. Треть своего оклада он тратил на консерваторию и Зал Чайковского, не пропуская ни одного сколько-нибудь интересного концерта. Началось это у него случайно. Однажды, еще учась в университете, он пошел послушать концерт Евгения Малинина. Тот играл Равеля, Скрябина, Шопена. Сначала Валя сидел в кресле спокойно, но, когда Малинин стал играть Равеля, его пьесу о море и утре, об одиночестве на песчаном берегу, когда вокруг никого нет и только далеко-далеко видны рыбацкие сети, черные на белом песке, Валя вдруг перестал чувствовать музыку, но ощутил ее в себе. И музыка заставила его видеть все так, словно это происходило наяву, именно сейчас и только с ним одним.
Росляков сидел в кресле напряженно, поджавшись, а когда пианист кончил играть, Валя весь обмяк и ощутил огромную блаженную усталость. А потом был «Революционный этюд» Шопена, и мурашки ползли у Вали по коже, и дышалось ему трудно, потому что стремительной кинолентой шли у него перед глазами видения – его видения, понятные только одному ему и совсем не совпадавшие с тем, что было написано в маленьких брошюрках, которые билетеры продают у входа.
– А ты, конечно, хотел бы на «Дядю Ваню»? – спросил Росляков.
Когда люди проработали бок о бок три года, они научились хорошо и точно чувствовать друг друга. Как-то Костенко рассказал друзьям про то, как они с Машей пошли во МХАТ на «Дядю Ваню». Доктора Астрова играл Ливанов. Он говорил с Соней ночью в большой комнате, и в окнах было синё, и Костенко казалось, что где-то рядом поет сверчок. «Знаете, – говорил Астров, – когда идешь темной ночью по лесу, и если в это время вдали светит огонек, то не замечаешь ни утомления, ни потемок, ни колючих веток, которые бьют тебя по лицу…»
Костенко сжал руку жены и подумал: «Это про меня тоже». И потом, когда ему делалось плохо или не ладилось на работе, он шел во МХАТ на «Дядю Ваню», но только обязательно чтобы с Ливановым, и уходил со спектакля радостным и спокойным, потому что большая мысль всегда рождает доброту и спокойную уверенность.
– На «Дядю Ваню» идти нет смысла. Там не Ливанов сегодня, – сказал Костенко. – Айда по домам, старик.
– Ну уж это кто куда, – ответил Валя, – я человек молодой и свободный.
Должностное преступление
Дверь Костенко открыла Людмила Аркадьевна.
– Вы оттуда? – спросила она, побледнев.
– Да, оттуда, – ответил Костенко. – Ленька сейчас дома?
– Нет, они с отцом на даче.
– А где дача?
– В Звенигороде.
– У реки?
– Нет. Как раз наоборот.
– Мне не нужен адрес, да и вы толком его не помните, потом вы больны и поэтому не сможете со мной туда проехать, да?
– Я ничего не понимаю.
– Все очень просто. Я к вам приехал, мне нужен Ленька. Вы запоминайте, что я говорю, слышите? А его дома нет, и вы больны, а потому не смогли поехать со мной, точного адреса не знаете, да?
– Вы хотите арестовать мальчика?
– Я не хочу…
– Но вас заставляют?
– Вы запомнили то, что я вам сказал?
– Да.
– Пойдите выпейте воды…
– Ничего.
– Пойдите выпейте воды, успокойтесь и слушайте дальше.
– Я слушаю.
– И не вздумайте устраивать сцен парню.
– Как вы можете так говорить со мной?
– Могу. Если бы не мог, не говорил. Когда я уйду, попозже вечером возьмите такси и поезжайте в Звенигород. Скажите Самсонову, но так, чтобы Ленька не слышал, пусть до вторника он будет на даче. Пусть он ни в коем случае не возвращается в Москву.
– Но у него в понедельник экзамен…
– Вызовите врача – не мне вас учить. Со справкой поезжайте в школу. Ясно?
– Да.
– В понедельник вечером я зайду.
– Боже мой…
– Все будет хорошо.
– Боже мой, боже мой…
– Ну, нечего вам, Людмила Аркадьевна. Извините меня, но вы сами во всем виноваты.
– Я знаю, – тихо ответила женщина.
– Неужели такие нужны встряски, чтобы понять?
– Я знаю, – повторила она, – я все сделаю, как вы сказали, не сомневайтесь. Чем я только смогу вас отблагодарить?
– С ума только не сходите. До свидания.
– До свидания. Спасибо вам. Огромное, великое вам спасибо.
– Да ладно, господи, – рассердился Костенко и, не попрощавшись, ушел, совершив должностное преступление.
Эх, женщины, женщины…
Садчиков вернулся домой поздно вечером. Загар его был, казалось, смыт – такой он стал бледный и серый. К тому же Садчиков оброс за эти два дня, и колючая щетина делала его лицо не по годам старым.
Сняв пиджак, он прошел в ванную и долго мылся холодной водой. Потом так же долго вытирался шершавым полотенцем, глядя на себя в зеркало.
«Я же седой, – подумал он. – Какая нелепость: седой, старый, а продолжаю считать себя молодым и с Валькой на “ты”».
– Хочешь есть? – спросила Галина Васильевна.
– Не очень.
– Уже обедал?
– Если бы…
– Ляг отдохни. Я сейчас приготовлю кровать.
– Ничего, я так…
– Зачем же? Ложись по-настоящему.
– А ты?
– У нас тетя Валя. Мы смотрим телевизор. Интересный фильм, польский…
– У них хорошие к-картины. Сейчас я переоденусь и выйду к т-тете Вале. Только минутку отдохну.
«Надо пойти поздороваться с тетей Валей, – подумал он, – иначе старуха обидится и будет пилить за меня Галю. Но она сразу же начнет рассказывать про свои болезни, а я не могу, когда она талдычит о болезнях».
Садчиков слышал, как за стеной сердитый телевизионный голос ругал кого-то, в ему было смешно слышать эту ругань, потому что ругайся так все, было бы удивительно спокойно работать в МУРе. Телевизионная ругань злых киношных героев – мечта любого сыщика.
«Надо бы выйти к старухе», – еще раз подумал Садчиков и выключил свет.
Передача шла, по-видимому, очень долго, потому что, когда легла Галя, в квартире было тихо и слышалось, как по улице, гулко топоча острыми каблучками, пробегали девушки из студенческого общежития.
Садчиков секунду лежал с закрытыми глазами. Он всегда думал лежа с закрытыми глазами, чтобы ничего не видеть и не отвлекаться, размышляя об увиденном. Потом он обернулся к Гале и обнял ее.
