– Послушайте, Костенко, это Иванов говорит. Вы давайте-ка приезжайте скоренько. Если денег на такси нет, я одолжу. Вы меня очень интересуете, понятно? Вы мне интересны.
– Я не умею рассказывать.
– Что?
– Я говорю, рассказывать не умею про мою работу. Это вас Лазарь Борисович обманул, что я хороший рассказчик.
– Вы меня интересуете не как рассказчик, вы меня интересуете как больной. Поторопитесь, пожалуйста, я тут задержал рентгенолога.
И положил трубку.
Костенко обернулся к Садчикову:
– У кого бы машину стрельнуть, дед?
– Тебе куда?
– В клинику.
– А что случилось?
– Черт его знает. Съезжу – узнаю. Что-то, говорят, с кровью.
Садчиков позвонил к дежурному, выпросил у него на пятнадцать минут разгонную «Волгу» и подвез Костенко на Кировскую.
Профессор Иванов оказался высоким, барственного вида бритоголовым человеком с громадным перстнем на мизинце.
– Неинтеллигентно все это, – сказал он, не ответив на приветствие Костенко. – Пойдемте, там старуха ждет.
Пока они шли по коридору в рентгеновский кабинет, к «старухе» Блюминой, Иванов продолжал выговаривать Костенко, причем оборачивался к Ларику, будто Костенко здесь и не существовал.
– Кичимся тем, что Кафку читаем, – продолжал ворчать профессор, – а к врачу не ходим. Это же неинтеллигентно: чувствовать боль, усталость, запираться во время рабочего дня, чтобы отдохнуть, и не обратиться к врачу. На Западе люди ежемесячно за большие деньги психиатру показываются, а у нас принудительно не затащишь: «Что я вам, сумасшедший?» Разве не так?
Ларик опасливо посмотрел на Костенко – не стал бы тот спорить. Иванов не терпел, когда ему возражали.
– Игорь Павлович, – заметил Ларик, – этот неинтеллигентный тип спас жизнь вашему учителю.
Иванов споткнулся, словно налетел на стену, даже руки выставил перед собой.
– Это вы?! – Он обернулся к Костенко. – Вы милиционер?
– Он полковник, – обидчиво ответил Ларик.
– Это вы спасли профессора Гальяновского?
– Он, он, – радостно повторил Ларик, – именно он.
– Хорошо, что вы мне сказали, Лазарь Борисович, иначе в гневе я мог бы отрезать ему кое-что еще вместе с аппендицитом… Чем вас наградили за то дело? Гальяновский любит рассказывать о том, как вы его спасли от бандитов. Орден? Медаль?
– Часы «Заря», именные, – ответил Костенко.
– А как здоровье того юноши, в которого стреляли бандиты?
– Рослякова? Ничего. Оклемался.
Они вошли в кабинет, и Ларик шепнул: «Раздевайся».
– А где этот Росляков? Гальяновский сделал на его сердце свою лучшую операцию, ее сейчас изучают студенты.
Костенко не ответил, потому что ему казалось, что этот профессор, как и большинство людей такого типа, говорит так, чтобы не дожидаться ответов, а лишь высказывать свои мысли.
– Так как же у него со здоровьем, у этого Рослякова?
– Со здоровьем у Рослякова хорошо, – ответил Костенко. – Правда, после женитьбы стало ухудшаться.
– Что, дрянь попалась?
– Нет. Она не дрянь. Просто он дурак.
– Так, становитесь сюда, поближе. А что же вы майку не сняли? Бросьте ее куда-нибудь, здесь пол чистый.
Сильные пальцы профессора Иванова властно ухватили Костенко за руки и придвинули к холодному экрану рентгеновского аппарата.
«Вот что значит беззащитность, – подумал Костенко. – А у Даля в словаре совсем не то написано».
– А где сейчас этот Росляков? Вместе с вами? Не дышите. Задержите воздух. Где он? А?
– Мне отвечать или воздух задерживать? – спросил Костенко, чувствуя, как в нем растет раздражение против этого громилы с перстнем.
– Отвечайте.
– Из милиции он ушел. Он теперь…
– Не дышите. Еще ближе ко мне. Не дергайтесь!
– Тут металл холодный.
– Согреется. Так где он?
– В адвокатуре.
– Повернитесь левым боком. Почему ушел? Покашляйте. Нет, активней. Здесь болит?
– Нет.
– Не врите!
– Рядом болит.
– А так?
– Так глаза на лоб лезут. Не жмите больше, а то заору.
– Ну и орите, все равно жать буду. Здесь?
– Нет.
– А если так?
– Болит.
– Здесь отдает или бьет в поддых?
– И бьет, и отдает.
– Правым боком повернитесь.
– Рука не пускает.
– А вы поднимите руку. Кашляйте. Сильней. А теперь не дышите. Больно?
– Вы же велели не дышать.
– Вылезайте и одевайтесь. Лазарь, дайте мне сигарету, мои в плаще.
Костенко тихо спросил «старуху» Блюмину – лет тридцати, хорошенькую докторшу-рентгенолога:
– Что, швах мои дела?
– Кто это вам сказал? – Женщина засмеялась, не отрывая глаз от истории болезни, в которую она что-то записывала. – Дела у вас вполне приличные.
Одевшись, Костенко вышел в коридор. Профессор Иванов стоял возле окна и курил. Ларик что-то быстро говорил ему, но, услыхав скрип двери, обернулся и замолчал.
«Плохо дело», – решил Костенко, и сразу же на смену усталости пришло незнакомое ему доселе странное, несколько суетливое желание – узнать о себе и о своей болезни всю правду. То, что он серьезно болен, стало ему сейчас ясно до конца, и он вспомнил, как на днях еще шутливо говорил жене: «Рачок у меня, Машуля», – и совершенно не боялся этих своих слов, и вдруг теперь он ощутил страх, и сказал себе, что никакого рака у него не может быть, все это ерунда, просто какой-нибудь плеврит или воспаление печени, и он – отстраненно и холодно – засек этот внезапно возникший в себе страх, и отметил промелькнувшую мысль про «обычное» воспаление, и вспомнил, что серьезно больные люди интуитивно выстраивают заслон против правды.
– Профессор, я тоже за интеллигентность, – сказал Костенко. – Я за то, чтобы говорить больному правду. Наверное, это жестоко – слабый обязательно сломится, но не надо следовать врачебной этике, ориентируясь на одних слабых. Для меня высшим милосердием является правда.
Иванов внимательно выслушал его, докурил, размял в пальцах окурок, бросил его на пол («Привык, черт, что за ним все поднимают, – успел отметить Костенко, – и все в руки подают») и сказал:
– Вы больны, и я не собирался этого скрывать. Больны вы серьезно. Рак? Не знаю. Не убежден. Скорее всего, у вас воспаление желчного пузыря и поджелудочной железы, но это тоже не подарочек – операцию часа на четыре я вам гарантирую. Однако, – он неторопливо двинулся к кабинету Ларика, продолжая властно и картаво говорить на ходу, – я не исключаю возможность злокачественной опухоли, сиречь рака, в правом легком. Из ста семидесяти раковых больных доктор Зарьялова в нашей клинике выписала на работу сто десятерых. Из них более восьмидесяти процентов – люди не старые, вашего возраста. Старики мрут. Я вам сказал все в открытую, потому что лгать действительно нет смысла: вы, вижу, хотите вылечиться, и в вас есть сила. Поэтому завтра же с утра вам надлежит лечь в институт, в онкологический институт.
