Сухишвили».
XIII. Последний раунд
1
В три часа утра Костенко разбудил телефонный звонок: дежурный из МВД сообщал, что сорок минут назад в Пригорске обнаружен Налбандов. Он был тяжело ранен при попытке ограбления хранилища аффинажной фабрики и сейчас в бессознательном состоянии находится в городской больнице.
Через полтора часа Костенко вылетел в Пригорск.
– Вы слышите меня? – тихо спросил Костенко, склонившись над изголовьем Налбандова.
Тот лежал в палате, окна которой выходили на горы. Ночью выпал первый снег, и сейчас солнце высверкивало синим, словно отражаясь в гранях диковинных драгоценных камней.
Доктор стоял над раненым и держал пальцы на его пульсе.
– Вы слышите, Налбандов? Отвечайте, вам можно говорить, – негромко сказал он. – Я оперировал вас, я позволяю вам говорить.
– Я слышу, – прошептал Налбандов. – Пить… дайте…
Сестра поднесла к его губам поильник.
– Горько, – сказал Налбандов. – Вы мне даете горечь…
– Это морс. Он кислый, пейте…
Костенко достал из кармана фотографию Кешалавы и показал ее Налбандову.
– Это он наливал вам из своей бутылки? – спросил Костенко. – Это он принес с собой в номер бутылку коньяка?
– Да… Он. Это он достал… свой коньяк… из дипломата…
– Какой дипломат?
– Портфель-дипломат… Плоский черный чемоданчик…
Где-то позади, далеко остался сейчас в памяти Пименов, который принес ему прошлой ночью вареную курицу, батон и бутылку водки. Как нечто странное, прошлое, из давно ушедшей жизни, слышались Налбандову слова Пименова. Он помнил весь разговор, но сейчас не мог бы его воспроизвести, потому что разговор этот, длинный, двухчасовой, подробный, казался Налбандову каким-то единым целым, тяжелым, как плита гранита. Иногда, правда, Налбандов оставался один. Не было никакого Пименова, и не было последнего разговора, когда тот объяснял, зачем нужно имитировать ограбление фабричного склада, и не было того ужаса, который жил в нем, разрастаясь, всю ту неделю, пока он вернулся в Пригорск и отсиживался в шалаше. Это забытое ощущение принадлежности себе самому возникло в нем сразу же после того, как в спину ударило тяжелым холодом, смяло и повалило на землю. А когда он услышал над собой испуганное причитание сторожа, который узнал его, ощущение принадлежности самому себе исчезло, и он закричал от нестерпимой, жаркой боли.
– Вы помните имя и отчество этого человека?
Налбандов отрицательно покачал головой.
– А фамилию?
– Витя… В институте мы звали его Витек… Я умру?
– Ваша жизнь в безопасности, – ответил доктор. – Вон даже пульс как у здорового.
Костенко заметил, как по восковому лицу Налбандова пробежала слабая улыбка: сначала дрогнули веки, потом чуть искривились губы и задвигался кончик заострившегося носа, на котором выделялись тонкие, белые ноздри.
«Неужели я буду тоже верить им так же, как он?» – подумал Костенко.
– Что у вас было в чемодане, кроме тех камней? – спросил Костенко.
«Он говорил, что я не должен отвечать, – вспомнил Налбандов слова Пименова, – а как же мне не отвечать, если он спрашивает?»
Налбандову стало жаль себя, и он заплакал. Доктор посмотрел на Костенко и выразительно закрыл глаза.
– Там было еще что-нибудь? – снова спросил Костенко. – Вы отвечайте, мы ведь Кешалаву арестовали. А он вас убить хотел.
– Меня все убить хотят, – ответил Налбандов и умер.
Реаниматоры трудились еще полчаса, но ничего сделать не смогли.
– Я, честно говоря, не думал, что он столько протянет, – сказал доктор. – Какой сильный организм, а? Позвонок задет, печень вдребезги, а ведь семь часов прожил.
– А поджелудочная не была задета? – поинтересовался Костенко. – Или желчный?
– Желчный – это бы не страшно, а поджелудочная – единственный орган, с которым мы бессильны.
Костенко сразу же вспомнил лицо профессора Иванова и пошел к машине.
2
Гусев, заместитель директора фабрики, был из отставников – подтянутый, с командным голосом и большими, навыкате, голубыми глазами.
– На фабрике все спокойно, – сообщил он, быстро поднявшись из-за стола. – Никаких происшествий, товарищ полковник, не зафиксировано.
– Не считая того, что убили Налбандова.
– Ранили.
– Он умер.
– Ай-яй-яй! Молодой ведь человек. Товарищ Пименов утром звонил, так просто, знаете, в голосе изменился, когда я ему рассказал.
– Давно он звонил?
– С полчаса.
– Беспокоится, как без него дела идут?
– А как же! Он ведь сюда столько сил вложил, столько души!
– Он сам про Налбандова спросил или вы ему сказали?
– Откуда ж ему про это знать, товарищ полковник? Конечно, я ему рассказал.
– Он хоть поинтересовался, жив Налбандов или убит наповал? Директора наши часто за делом людей забывают.
– Нет, Пименов из другой породы. Он первым делом спросил, как обнаружили вора, где, велел сообщить в милицию, а когда я ему доложил, что все меры приняты, он сразу же спросил о состоянии. Преступник или там не преступник, а все равно человек. Нет, наш директор сердцем не зачерствел. Он ведь как в воду глядел, когда совещание проводил. Бдительность, говорит, повышайте, а то из-под носа фабрику растащат.
– Молодец, так и надо. Какая была повестка дня на этом совещании?
– Широкая, товарищ полковник, была повестка. Директор говорил и о том, что мы не умеем считать, и что все планы надо пересмотреть с учетом интенсификации производства, и что необходимо организовать курсы по изучению экономической науки.
– Да, молодец Пименов. Молодец! Сам небось инструктировал охрану?
– Конечно. У вас, говорит, и оружие-то, наверное, в масле.
Гусев отвечал, словно рапортовал, и Костенко чувствовал, что этот голубоглазый, аккуратно причесанный старик испытывает постоянное желание встать по стойке смирно.
– Вы ему сказали, что я говорил с Налбандовым?
– Конечно, конечно. Все сообщил. И про вас, и про бригаду врачей.
«Все, теперь он уйдет, – подумал Костенко, отогнав острое желание лечь на холодный клеенчатый диван и поджать ноги к подбородку, чтобы успокоить боль. – Надо звонить к Садчикову. Только вряд ли он теперь найдет Пименова».
– Товарищ Гусев, я бы попросил вас вот о чем…
Гусев сразу же поднялся и привычно одернул синий, нескладно сидевший на нем пиджак.
