– Да уж, ничего не скажешь, – выдавил пересохшим горлом Валет. – То-то старики меня сюда не пускали.
– Такую лепоту – и грабить! Эх, безлюдни
[27]
. – Кнут зло зыркнул в сторону Кати и отвернулся.
– Всё! Заткнулись и работаем! – Лапушка будто очнулась от сказочного сна и схватила с престола драгоценный крест. – Ты, Кнут, бери то, что я буду высвечивать, а ты, Валет, держи сумку и помогай.
Одурманенные свалившимся на них богатством, грабители не заметили, как в проёме двери, оставшейся открытой, появились два старика в длиннополых тулупах. Сдёрнув с голов шапки, они стояли, боясь пошевелиться, совершенно не понимая, что происходит в святом для них месте. Потом один, ростом повыше, толкнул локтем другого и, не отводя взгляд от мечущегося в темноте фонаря, тихо спросил:
– Панкрат, не бесья ли налетелись к нам?
– Чаво баишь
[28]
, Архипушка? Дверь запамятовал запереть? Запри топерь, да айда отсель! – Глуховатый и плохо видящий дед Панкрат без опаски говорил со скитским попом, не подозревая, что перед ними самые обыкновенные живые люди, грабящие молельню.
Голос Панкрата, хотя и слабый, оказался достаточно громок, чтобы привлечь внимание Кати Лапушки и её подельников. Яркий луч света, ударивший по глазам стариков, снова вверг их в оцепенение. Но лишь на миг. Взмахнув руками и дико закричав, они одновременно бросились в дверь, едва не застряв ней. Выскочив на улицу, старики не устояли на ногах. Барахтаясь в снегу, взбиваемом пургой в плотные сугробы, и что-то выкрикивая в ночь, они ползли в разные стороны, то и дело пытаясь подняться, но снова бессильно падали и ползли дальше.
Красное пятно метнулось к двери вслед за стариками…
Вернувшись в молельню, Катя с фонарём в одной руке и серебряным крестом в другой отчеканила будто молотом по железу:
– Кнут! Валет! Уходим! Быстро!
Высветив Глорина с уже наполненной иконами сумкой, она швырнула сверху крест. Мельком взглянув на него, Валет понял всё.
– Ты что? Ты…
– Чего там не ладится, Валет? – Кнут вышел на свет из темноты молельни с очередной, средних размеров, иконой и наклонился к сумке.
Взяв крест за верхнюю перекладину, чтобы не мешал уложить икону, он вдруг отпрянул от сумки с перекошенным лицом. Крест с иконой глухо ударились о деревянный пол. Кнут медленно распрямился, держа перед собой руку и брезгливо перебирая четырьмя ставшими вдруг отвратительно липкими пальцами. Всем своим могучим корпусом подавшись в сторону Кати, он поднёс руку к свету.
Взревев, Кнут опустился прямо на сумку с награбленными иконами, уронил голову на грудь. Глорин с ненавистью смотрел на Лапушку и молчал.
– Шевелитесь! Я сказала, уходим!
Резкий, непривычно жёсткий голос Кати заставил Кнута через силу встать на ноги. Валет торопливо подобрал валявшиеся на полу крест с иконой, как попало сунул их в сумку и, сгоряча не почувствовав её тяжести, широкими шагами направился к почему-то вдруг ярко обозначившемуся дверному проёму.
Ветер стих. Метель улеглась рядом с неподвижно черневшими на снегу тулупами, хранившими последнее тепло стариковских тел. Выкатившаяся луна заливала окрестности ровным, но тоже неживым синюшным светом. Обойдя трупы стороной, бандиты чуть ли не бегом стали удаляться от места страшного преступления. У крайних домов их снова учуяла собака. На этот раз её было видно. Большая и косматая, она выпрыгнула из стоявших у палисадника саней с поднятыми вверх оглоблями. С хриплым лаем бросившись навстречу незнакомым людям, пёс вдруг остановился, сел на снег и, задрав голову, выпустил из глотки душераздирающий вой. Потом взвыл ещё и ещё… Громко, горестно, призывно, нагоняя оторопь на всякого, кто его слышал в этот час. А его слышали… И не только Катя Лапушка с Кнутом и Валетом.
Бандиты выбивались из сил. Разгорячённые, потные от страха и напряжения, Кнут и Валет тащили тяжёлую сумку с иконами, ухватив её за прочные лямки. Лапушка с трудом поспевала за ними, спотыкаясь о наметённые косицы снега. За всё время никто не проронил ни слова. Молча погрузились в машину, молча тронулись в обратный путь. Забыли и про радио. Застоявшийся, охочий до бездорожья «Хантер» с удовольствием прорывался через сугробы, обоими мостами заставляя работать свои широкие колёса, обутые в добротную зимнюю резину. Нигде ни разу не забуксовав, сходу проскочили вброд Каменку и, не сбавляя скорость, пересекли поперёк узкую, но длинную, вытянувшуюся километра на два вдоль реки деревню Кочкари. Дальше дорога снова пошла сквозь глухую ночную тайгу.
Зависшее в машине гнетущее безголосье стало невыносимо. Оно обволакивало и давило на грудь, на уши…
– Не судите меня строго, мальчики, – уже как всегда спокойный и ровный, немного нараспев, голос Кати сорвал удушливую пелену молчания. – Мы не воровали иконы, мы всего-навсего спасали культурные ценности. Они должны радовать цивилизованных людей, а не гнить в захолустных церквушках. Это же, прежде всего, произведения искусства, а потом уже ритуальные принадлежности. Разве не так? И нечего было этим старпёрам лезть под руку. Или вы предпочли бы увидеть перед собой весь скитский сброд? А я вот… – Лапушка на мгновение запнулась, – не захотела. И за решётку из-за них не хочу. Валя, ты хочешь за решётку? И Кнут тоже не хочет, я знаю. Правда ведь, Женечка?
Катя говорила и говорила, стараясь потоком слов заглушить непривычное для неё леденящее чувство страха.
– Заткнись, шмара, пока я тебя не урыл
[29]
прям здесь, – бесцеремонно оборвал Лапушку Кнут.
– Зачем так грубо, Женя? Это тебе не идёт. Нам ссориться ни к чему, мы теперь одной верёвочкой повязаны.
– Ты меня ещё тачковать
[30]
будешь?
Могучий корпус взбешённого Кнута как пружиной развернуло к сидевшей на заднем сиденье Кате. Он сгрёб в кулак её куртку у самого горла и тряхнул с такой силой, что девушка чуть было не закричала. Только впившись длинными ногтями в руку обидчика, Лапушка освободилась от его страшной хватки и скользнула в дальний угол сиденья.
– Валет, ты почему молчишь? – выкрикнула Катя, поправляя скомканную куртку. – Может, я и у тебя виновата?
Глорин не ответил. Он сосредоточенно вёл машину и, казалось, не обращал внимания на то, что происходит в салоне. А Кнут не унимался:
– Хочешь свою мокруху мне на шею повесить? – снова повернувшись к Лапушке и жутко ощерившись, спросил он. – Беспредельщица, тварь! Стариков она испугалась…
– А тебе их жалко, да? Как же! Беззащитные, безобидные! Да они у меня вот здесь сидят, все эти отжившие поползни, – прорвало Лапушку. Она провела большим пальцем по горлу, в упор глядя на Кнута. – Понял, Женечка? Ты не отворачивайся, не отворачивайся, если уж сам начал. И знай, что человек должен жить ровно столько, на сколько у него хватит сил работать и приносить пользу близким. А не путаться под ногами у молодых до ста лет. Старичьё ведь не живёт. Нет! Не живёт, пойми ты. Старичьё существует, мучается и другим нормально жить не даёт. Мне деда моего хватило под завязку, ни дна бы ему ни покрышки. Папочка сердобольный променял на него нашу с мамой любовь. Видите ли, грешно было сдать старикашку в дом престарелых при живом-то сыне. Люди осудят! Боженька накажет! Ну и что? Через полтора года дедон загнулся, а семьи-то уже и нет. Тю-тю! – Катя в изнеможении откинулась на спинку сиденья.
