Эма быстро отошла. У нее кружилась голова, и ее подташнивало. Вытащив телефон, чтобы прикинуть, сколько еще времени нужно оставаться в этом аду ради соблюдения приличий, она увидела непрочитанную эсэмэску от Блестера. Так, по крайней мере, его имя звучало – тогда она еще не знала, как оно правильно пишется.
Надеюсь, это не слишком тяжело. Думаю о тебе. Позвони, если что-то не так.
Естественно, речи быть не могло о том, чтобы позвонить, они недостаточно близки, чтобы разделять подобные переживания. Секс, хоть с Блестером он и великолепен, не основание для того, чтобы рыдать в трубку. Тем не менее Эма была вынуждена признать, что его сообщение помогло ей вернуть спокойствие посреди этого кошмарного сна наяву. Кошмар достиг апогея, когда она угодила в ловушку, оказавшись нос к носу с бабушкой Шарлотты. Старушка тихонько плакала у нее на плече и что-то бормотала. “Помнишь, как мы ездили на каникулы в Ниццу? Вы были маленькие, я отправляла вас спать, но слышала, как вы шушукаетесь до глубокой ночи, а когда я открывала дверь, вы притворялись, что храпите, а я делала вид, будто верю, что вы спите”. Эма все это отлично помнила, но не имела ни малейшего желания ворошить прошлое. В особенности сегодня, когда все воспоминания вызывали у нее глубокое отвращение. Она бы с удовольствием разделила их с Шарлоттой – без нее в них не было ни смысла, ни вкуса.
Брижит, мать Шарлотты, державшаяся с исключительным достоинством и безукоризненно исполнявшая обязанности хозяйки, заметила Эмино смущение и подошла, чтобы освободить от цеплявшегося за нее исхудалого существа. Эма воспользовалась этим, чтобы сбежать через дверь справа, которая, как выяснилось, вела на кухню. Первым, кого она там увидела, был Жиль. Он резко вздрогнул при ее появлении, а потом она заметила на заднем плане всех остальных – они явно пытались что-то скрыть.
– Все в порядке, – пробормотал Жиль, – это Эма Большие Сиськи.
Они отодвинулись, и она увидела Гонзо, который у окна скручивал огромную козью ножку. Глупая улыбка на его лице сразу разозлила Эму. Она с подозрением поинтересовалась, не надрались ли они. Жиль вытащил из-под стула бутылку и прошептал: водка. Она протянула руку и изрядно хлебнула прямо из горлышка, после чего уселась на стол. Кухня, как и вся квартира, была недавно обставлена новой мебелью и выглядела словно коллаж, выполненный в соответствии с рекомендациями глянцевого журнала по декору интерьера – треть белого, треть красного, треть металла. Можно было подумать, что это выставочный образец кухни. Потом они впятером молчали, знаком прося друг друга передать бутылку, пока Гонзо, повернувшись к окну, не объявил:
– Ну, все, готово.
Однако он, похоже, имел в виду не косяк, который только что положил на стол. Со свойственным ему отсутствием такта Гонзо продолжил, обращаясь к Эме:
– Ты потом в бар к Алисе? Я на скутере, могу подбросить по дороге.
– Извини, я сразу пойду домой. Но очень мило, что ты предложил. Тем более я знаю, насколько ты бескорыстен…
Она почувствовала себя немного жалкой из-за того, что соврала ему, но ведь сегодня не самый подходящий день, чтобы клеиться. С тех пор как она имела глупость пригласить его на вечер DJ Стерв в бар, где трудилась Алиса, он к ней прилип. Однако отказаться от роли сводни, которую Гонзо ей, судя по всему, навязывал, – Эмино неотъемлемое право.
Антуан со стуком поставил стакан на стол.
– Фред, я знаю, что тебе на всех наплевать, но мог бы хоть сегодня проявить минимум уважения и избавить нас от зрелища твоей идиотской футболки. Мне пришлось извиняться перед ее родителями за твой наряд.
Фред опустил голову. Отношения “лидер – ведомый” между братьями не менялись. Обычно никто не вмешивался, но сегодня Антуан с его демонстративно покровительственным отношением к ним ко всем, как будто они малолетки какие-то, окончательно и бесповоротно достал Эму. Почти так же, как раболепное поведение Фреда.
– Иногда ты ведешь себя как последний дебил, Антуан. Твой брат хотел как лучше. Он надел эту долбаную майку, потому что на вечеринке памяти Курта Шарлотта сказала, что она ей нравится.
Фред, не поднимая головы, попытался разрядить обстановку:
– Не ругайтесь, пожалуйста. Не сегодня. Антуан прав…
– Погоди, Эма. Нечего меня тут жизни учить. Я общаюсь с братом так, как считаю нужным. К тому же, после всех гадостей, которые ты наговорила о Шарлотте, лучше бы помалкивала. Что до истерики, которую ты устроила в церкви, – браво! Особенно впечатляет, если вспомнить, что за последние десять лет вы ни слова не сказали друг другу.
– Да пошел ты! Я никогда не говорила гадостей, я ей высказывала то, что думаю. И вообще это не твое дело. У тебя и четверти наших с ней общих воспоминаний не наберется.
– Какие воспоминания? Как ты вечно из штанов выпрыгивала, пытаясь доказать, что она неправа, выбрав благоразумный образ жизни?
– Ты совсем козел?! По-моему, ты забыл, из-за чего мы поссорились…
– Тоже мне, мировая проблема. Вот только знать бы, было ли то, что с тобой случилось, ужасным и мучительным испытанием или все в порядке, ты легко справилась. Но похоже, единого подхода тут не существует.
Жиль принялся аплодировать, и хлопки прозвучали в комнате как-то неуместно.
– Браво. Восхитительный диалог. Тончайший вкус, точно выбраны время и место. Теперь вы довольны? Закончили? Потому что в лицее, помнится, ваши перепалки придурочных влюбленных продолжались неделями. И как вам только удавалось выносить друг друга целых два года!
– Знаешь, все просто, – ответил Антуан. – Мы друг друга не выносили.
Эма протянула руку, призывая Гонзо передать ей бутылку. Она сделала глоток, глядя в упор на Антуана, а потом вышла.
После того как Антуан так впечатляюще врезал ей, Эма смирилась с необходимостью насладиться вкусом марочного бордо. Через несколько минут, слегка забалдев, она скользила между гостями. Это напоминало ей какую-то песню группы Chokebore, вот только саму мелодию она забыла. На нее вдруг нахлынула печаль. Но не лишенная надежды и механическая, как та, порожденная атмосферой, которая придавила ее в церкви. Да, ее подруга точно умерла, иначе зачем бы все эти люди собрались. Да-да, она умерла, и Эма вдруг явственно ощутила, что вместе с ней уничтожены пятнадцать лет воспоминаний. Исчезли долгие часы их споров. Все то, что никак не разделишь с умершей. И ни с кем вообще. Смерть лишает общие воспоминания яркости. Теперь это будут не воспоминания, а тусклые картинки, окрашенные печалью, расплывчатые и бесцветные. Вместе с телом в землю закопали все ее юные годы. Но, черт подери, она не могла не думать о том, что в двадцать девять лет как-то рановато хоронить подругу детства. Да, конечно, детсадовские косички, хвостики первых классов и лицейские дырявые джинсы остались далеко в прошлом. Но пусть они и отдалились друг от друга, все равно она – давняя подружка, с которой ты поссорилась из-за… из-за жизни, что уж тут… и на которую злишься, но при этом с радостью видишься с ней раз в год. А сегодня косички, розовые синтетические свитерки, от которых чешется кожа, фотки Марка-Пола Госселаара, наклеенные в дневники, – все это сгорело в одно мгновение и никогда уже больше не вернется. Не вернется – даже благодаря протянутой накрахмаленной салфетке, неровным камням мостовой или вкусу мадленки в чае
[1]
. Те же ощущения она испытала, когда мать отдала в благотворительную организацию старый диван, обтянутый коричневым бархатом, тот самый, с кофейным пятном на подлокотнике. Позже цвета (коричневый с оранжевым оттенком), звуки (подвизгивающий скрип синтетики), запахи, эмоции будут смутно всплывать в ее памяти, чтобы тут же исчезнуть навсегда в том, что называют прошлым, иначе говоря, в небытии. То, что она считала незыблемым настоящим, свелось к ограниченному отрезку истории.
