На другой день пошла я к Доброву, а оттуда вместе с ним к князю. Корпусный начальник наш принял меня, как и всякого другого; выслушал, кто я, зачем и откуда. Когда кончила, он, сделав легкую уклонку головою и не обращая более на меня никакого внимания, оставил на волю делать, что хочу: стоять, сидеть, ходить, остаться у него часа на два или сейчас уехать; я выбрала последнее и поехала в Комиссариат. Там я нашла людей своих уже за работою; они опять принимали, мерили, обманывали. Я никак не считаю себя обязанною знать толк во всем этом. Зачем дают такое поручение фрунтовому офицеру? Я не казначей, не квартермистр; если что-нибудь приму не так, пусть пеняют на себя.
Оправдываясь таким образом сама перед собою, пошла я к графу Аракчееву. Пока дежурный ходил докладывать, вошел какой-то штаб-офицер. Увидя свободную поступь мою в передней графа, он, видимо, обеспокоился, надулся и начал осматривать меня, меряя глазами с головы до ног. Я не замечала этого минут пять; но, подошед к столу, чтоб посмотреть книгу, которая лежала тут раскрытою, я случайно взглянула на него; этой непочтительности не мог уже он выдержать; на лице его изображалась оскорбленная гордость. Возможно ли, простой офицер смеет ходить, смеет брать книгу в руки! Одним словом, смеет двигаться в присутствии штаб-офицера! Смеет даже не замечать его, тогда как должен бы стоять на одном месте в почтительной позитуре и не спуская глаз с начальника! Все эти слова отпечатывались на физиономии штаб-офицера, когда он с презрительною миною спрашивал меня: «Кто вы? Что вы такое?» Приписывая странный вопрос его неуменью спросить лучше, я отвечала просто: «Офицер Литовского полка!» В эту самую минуту позвали меня к графу.
Говорят, что граф очень суров: нет, мне он показался ласковым и даже добродушным. Он подошел ко мне, взял за руку и говорил, что ему очень приятно узнать меня лично; обязательно припомнил мне, что по письмам моим выполнил все без отлагательства и с удовольствием. Я отвечала, что обязанностию сочла прийти к нему повторить лично мою благодарность за милостивое внимание. Граф простился со мною, уверяя в готовности своей делать все для меня угодное. Столько вежливости казалось мне очень несовместным с тем слухом, который носится везде о его угрюмости, неприступности, как говорят другие. Граф, может быть, только просто сердит иногда, в чем нет еще большой беды.
От графа пошла я к семейству N. N***, которое любило меня, как родного. Они собирались ехать в театр: «Не хотите ли с нами? Сегодня дают Фингала; вы, кажется, любите трагедии?» Я с радостью приняла это предложение. В шесть часов приехали к ним две сестры Д***, сухощавые, старые девицы: «Ах, вы, верно, едете в театр!» – «Да; не угодно ли вам вместе с нами?» – «Не стесним ли вас?» – «Нисколько!..»
В семь часов пришли сказать, что карета подана, и мы пошли, я могла бы сказать, что мы высыпались к подъезду; нас было ровно восемь человек, а карета двуместная! «Как же мы поместимся?» – спросила я с удивлением. «Это я улажу, – сказал N. N***, поспешно усаживая меня в карету, – садитесь плотнее в угол!» Я думала, что он мог бы и не давать мне этого совета, потому что остальные семь человек, верно, так плотно прижмут меня в этот угол, как бы мне и не хотелось, а я, на беду, взяла с собою плащ. Не знаю, каким непостижимым средством N. N*** усадил всех нас так, что сидели покойно, не измяли нарядов и не задохлись, хотя все мы были приличного роста и полноты, то есть не было между нами ни карлиц, ни скелетов. Хвала тактике твоей, почтенный N. N***, думала я.
В одно время с нами приехали к подъезду театра два гвардейских офицера; одна из нашего общества дам была красавица, и, к несчастию, ей первой надобно было выйти из кареты; это обстоятельство поставило нас в критическое положение. Увидя прекрасную женщину, гвардейцы остановились посмотреть и были свидетелями смешного зрелища, как нескончаемая процессия тянулась из двуместной кареты и наконец заключилась уланом, закутанным в широкий плащ.
Этот вечер смешно начался и смешно кончился: Фингал превосходная трагедия, но сегодня к концу действия непредвиденный случай вмиг превратил ее в комедию. Трагик, обыкновенно игравший Фингала, заболел; роль его отдали другому, для которого она была нова еще; он играл ее натянуто и торопливо; но представлявший Старна был настоящий Старн! Игра его возбуждала и участие, и удивление вместе; каждому казалось, что видит не актера, но точно царя и отца оскорбленного. Надобно думать, что превосходство игры его смущало бедного Фингала; он приходил в замешательство!.. В то самое мгновение, когда Моина должна была вбежать на сцену, смешавшийся Фингал, спеша схватить меч Оскара, толкнул как-то неловко Старна и оторвал ему бороду!.. В секунду ярый гнев старого царя утих… Партер захохотал; Моина, вбежав, остановилась, как статуя, и занавес опустился.
Вечером Долинский сказал мне, что П*** жаловался князю. «За что?» – спросила я. «Первое, что вы не явились к нему; а второе, что, вместо рапортов, пишете просто записки, сколько чего принято». – «Что ж князь?» – «Ничего, промолчал». Иначе не могло и быть; П*** вздорно жалуется; об приеме вещей, кажется, никогда не уведомляют рапортами. И что за странный человек! как он не может понять, что не вправе ожидать этого от военного офицера…
Мне ведено явиться завтра в ордонанс-гауз в пять часов утра. Весело мне будет идти ночью, не зная дороги и не имея у кого спросить. В этот час здесь глубокая ночь.
Меня разбудили в четыре часа; я оделась. «Что ж я буду делать, дядюшка? Как найду ордонанс-гауз? Не можете ли рассказать мне?» – «Очень могу, вот слушай…» Дядя зачал рассказывать мне весьма подробно, продолжительно и столько употреблял старания дать мне ясное понятие о моей дороге, что я именно от этого ничего и не поняла. Поблагодарив дядю за труд, я пошла на авось.
Проходя мимо Гостиного двора, вздумала я перейти ближе к лавкам под крышу и только что хотела перешагнуть веревку, протянутую вдоль лавок, как страшное рычание собаки остановило меня и заставило отскочить на середину улицы. Путешествие мое в четыре часа утра по пустым улицам Петербурга, и к цели которого я не знала, как достигнуть, было бы очень занимательно для меня, если б не тревожил страх опоздать или и совсем не прийти к назначенному времени. Из всего продолжительного рассказа дяди я помнила только, что надобно идти мимо Гостиного двора; но ведь Гостиный двор имеет конец, куда ж тогда?
Я подходила уже к последней лавке и хотела было направить путь свой прямо к дворцу, полагая, что такие места, как ордонанс-гауз, верно, находятся недалеко от него; итак, узнаю от часового. Стук дрожек заставил меня тотчас оставить все планы; это был экипаж извощичий; я остановила его, и кучер, не дожидаясь моего вопроса, спросил сам: «В ордонанс-гауз, барин?» – «Да!» – «Извольте, садитесь… Я сейчас только отвез туда офицера». – «Ступай же скорее!» И вот все, что было романического в вояже моем в глубокую декабрьскую ночь по опустевшим улицам обширного города в полном вооружении и имея в виду найти дом, к которому не знала дороги; и все это вмиг исчезло; теперь я обыкновенный офицер, поспешно едущий на извощичьих дрожках в ордонанс-гауз; место менее всего в свете романическое, и где получу какое-нибудь приказание, сказанное тоном сухим и повелительным. «Ступай, пожалуйста, скорее! Далеко еще?» – «А вот здесь», – сказал извощик, останавливая лошадь у подъезда огромного дома, над дверьми которого была черная доска с надписью: «Ордонанс-гауз».
