— Вашими молитвами, уважаемая Любовь Ивановна, вашими молитвами… — бормочут в ответ посетители.
— Где нынче собираетесь отдыхать? За границей или на югах в родном Отечестве?
— Что вы, что вы, уважаемая Любовь Ивановна, мы больше по творческим дачам разъедемся. Там и отдохнем… за мольбертами…
В таком же духе происходил разговор между художниками и с означенной чиновницей от культуры.
Наконец добрались до сути посещения министерства.
— Вы, наверное, слышали, что произошло с нашим народным художником России Николаем Даниловичем Беловым?
Чиновница чуть кивнула головой.
— Нельзя ли от Союза художников обратиться к вам, уважаемая Любовь Ивановна, с прошением о выделении каких-то средств для восстановления здоровья Николая Даниловича?..
Более правильной округлости глаз, какими глянула чиновница на просителей, Белову в жизни не приходилось видеть. Пизанская башня оплывающей фигуры Любови Ивановны колыхнулась и замерла в наклоне, только в противоположную от посетителей сторону.
— Да лично я бы со всей радостью! — воскликнула она. — Но вы же знаете, какой у культуры бюджет… Какой в стране бюджет и вообще в какое время мы с вами живем… Нет, я, конечно, поговорю с кем следует, подумаю, прикину наши возможности, а там — видно будет.
Большего унижения народному художнику Николаю Даниловичу Белову испытывать не приходилось. Он знал, на каких машинах ездят чиновники от культуры и вообще чиновники, в каких заграницах отдыхают, как по случаю летают в Париж на концерт какой-нибудь знаменитости, в каких особняках проживают и где учат своих драгоценных деток. А вот таким, как он, места в такой культуре не предусмотрено.
Не предусмотрено и вообще-то всему Союзу художников. Как не предусмотрено Союзам писателей, актеров, кинематографистов и тому подобное.
В новой стране, какую нынче представляет из себя Россия, — не предусмотрено.
Об этом он, нервно расхаживая по комнате, говорил жене по возвращении домой.
— Черт меня дернул пойти на поводу собратьев, ведь знал же, чувствовал, понимал, что толку не будет.
— Ну и ладно, в лоб же не ударили, — прагматично заметила Людмила. — Чего ты нервничаешь, плюнь и разотри. Выкрутимся.
— Тебе легко говорить: плюнь… А я-то, дурак, принарядился, галстук повесил на шею, бороду подстриг…
— Хоть какая-то польза — бороду вот подстриг, — не зная, как успокоить мужа, вставила свое супруга.
Николай остановился напротив женщины, будто пытаясь вникнуть в суть только что ею сказанного, затем повернулся и подошел к зеркалу. Долго разглядывал свою физиономию — она выжидала, что он еще может сказать.
— Действительно, польза, а то отрастил волосищи, прости господи: ни себе, ни людям…
— Кстати, звонили от какого-то француза, работы твои хочет посмотреть.
Глянула на часы.
— Сейчас и должен звонить.
Зазвенел телефон, и скоро Белов шел к своей мастерской.
Француз оказался пожилым человеком, долго ходил от одной картины к другой, наконец остановил свой выбор на одной из первых работ Николая, написанных на выселках, — «Беловы».
Эту свою работу художник продавать не хотел, потому и не выставлял на всеобщее обозрение. И в мастерской она висела так, что видна была с любого места.
Видно, в особом настроении была писана картина, потому на каждого, кто на нее смотрел, производила сильное впечатление. Вот и француз замер, открыв рот. Затем повернулся к переводчику и что-то быстро сказал. Переводчик повернулся к Николаю.
— Месье Ришар говорит, что ничего подобного ему не приходилось встречать у современных художников.
«Ишь ты, разбирается», — подумал Белов.
— Глядя на картину, месье словно видит всю Россию во всей сложности судеб минувших поколений двадцатого века, где были революция, Великая Отечественная война и страшная ломка последних десятилетий двадцатого века. Ничего подобного не испытала ни одна страна в мире за всю историю человечества…
«Ты смотри, как точно обозначил французик», — продолжал удивляться художник.
— Месье хотел бы увезти к себе на Родину как бы частицу России: ее прошлого и настоящего. А на вашей картине он видит Россию во всей исторической ретроспективе двадцатого века. Месье — писатель, он не богат, но достаточно состоятелен, чтобы заплатить за картину двадцать пять тысяч долларов…
«Хорошие деньги, — размышлял Белов. — Может, в самом деле продать?»
— Когда месье собирается возвращаться во Францию? — спросил неожиданно для себя.
— Через пять дней.
— Через четыре дня пусть забирает картину.
«Сделаю копию — мне ее будет достаточно, — решил про себя. — Чего бедствовать, если дают хорошие деньги. И мне хватит на поездку в Сибирь, и семья будет обеспечена».
— Через четыре дня, дорогая женушка, будем при деньгах, — говорил дома. — Аж двадцать пять тысяч американских долларов предложил французик за картину. За-аживем… А я пока копию сделаю.
Людмила заволновалась, схватила сумку и — за дверь. Скоро вернулась с покупками, среди которых была бутылка хорошего вина.
Собирая на стол, излишне суетилась, беспрестанно чему-то улыбалась, а Николай Белов с любовью смотрел на свою стареющую супругу и тоже радовался.
И в самом деле: как мало надо человеку для счастья…
Копия в прямом смысле не получилась, а родилась на свет божий совершенно иная работа, с которой кроме исходившей от полотна светлой печали прибавилось горькое, безнадежное, безысходное. Будто понапрасну и гибель корня Ануфриева, и чудесное спасение отрока Афанасия, и победа на войне двух солдат — Данилы и Степана.
Хотя нет: на этот раз лица, фигуры детей художник прописал четче, ярче, живее, и в этом уголке картины как бы сбереглась крупица надежды. Добавились и ранее отсутствовавшие детали, ведь он теперь гораздо лучше и знал, и понимал быт сибиряков, чем тогда, когда писал первоначальный вариант. Именно вариант — так теперь он обозначил для себя эту дорогую сердцу работу, в то же время понимая, что если бы попытался написать еще раз, то и новая работа отличалась бы от двух предыдущих.
«Все, — решил про себя. — Больше к этой теме не буду возвращаться».
Без сожаления расстался Николай Данилович с прежним полотном, накупил красок, холстов, рам, всего того, что ему было необходимо, и скоро отбыл в Сибирь, где его заждались отец, мать, старый Воробей на выселках — все, чем жил и чем был жив все последние более пятнадцати лет.
А когда уже сидел за стаканом чая в своем купе в поезде, где он занимал все четыре места, так как надо было уместить объемистый багаж, то вдруг явственно осознал, как он соскучился и по родителям, и что не где-нибудь, а именно в Сибири и есть его настоящий дом. А в Москву он наезжает сугубо по делам. Ни жена, ни дети так не притягивали Николая в Белокаменную, как всей душою стремился он в Сибирь.
