— От… и — до!..
Стоявшие тут же Николай и Владимир заулыбались.
— Ты, Иван Евсеевич, на правах хозяина поставь чайник, собери на стол, а мы пока побеседуем, — обратился к нему Николай.
— А ведь он прав, в тайге действительно ближе к Господу, — сказал через минуту, ни к кому не обращаясь. — Надо будет над этим подумать поосновательней — это ж особая тема для меня.
И уже гостям:
— Когда у меня наступает творческий застой, а это неизбежно для любого художника, писателя, музыканта, тогда я снова и снова начинаю писать Евсеевича. И всякий раз нахожу в чертах его лица, во всем его облике нечто такое, чего не разглядел раньше. Увлекаюсь и про все на свете забываю, в том числе и про творческий застой.
Людмиле Вальц все было интересно. Она внимательно слушала Николая, осматривалась, просила что-то пояснить, оглаживала рукой оглоблю телеги, трогала висевший в сарае хомут, любовалась на мерина Тумана, бросила горсть зерна курицам.
— Усадьба эта построена в классической, традиционной для сибирского старожилого населения манере, — рассказывал между тем Владимир, довольный уж тем, что хоть в знании местного быта может блеснуть. — Что-то здесь есть и от уклада жизни староверов, ведь основатель ее, Ануфрий Захарович Белов, — наш с Николаем прадед — был старовером. Мы с братом на эту тему никогда не разговаривали, но, бывая здесь, я всякий раз не мог не надивиться разумности обустройства, где всякой живности, всякой вещи — свое место. Еще в юности я это приметил и тогда же решил, что если буду обустраивать собственное жилище в тайге, то непременно с оглядкой на выселки. И когда строил свою охотничье-промысловую базу, то постоянно держал в голове мысль о выселках.
— Да, разумности, хозяйской сметливости не отметить нельзя, — поддержал брата и Николай Белов. — Более пятнадцати лет живу и работаю здесь и по-прежнему удивляюсь уму, практической распорядительности первого хозяина выселок. Никакие западные супердизайнеры, суперстроители не способны придумать ничего подобного в условиях дикой природы Сибири. И такой идеальной мастерской в пределах природы, как у меня здесь, нет, наверное, ни у кого из художников на всей земле.
— Только все это…
Людмила замялась, подыскивая слова.
— Ветхое — хотите вы сказать?
— Да-да, но в то же время какое-то очень уж прочное. Вот и ваш брат, и вы сами не похожи на всех прочих моих знакомых. Вы — другие.
— Какие же?
— Я затрудняюсь сказать, я еще пытаюсь понять.
Гостья Николаю нравилась все больше.
— А пойдемте в дом, я вам покажу свою новую работу — только вчера закончил.
Людмила ожидала увидеть обычный беспорядок, свойственный всем мастерским художников, однако уже с порога была удивлена чистоте и опрятности жилища. Здесь были холсты, подрамники, в углу стоял мольберт, на небольшом столике — тюбики красок, какие-то бутылочки и баночки, но общий вид внутреннего убранства дома это не портило.
Все это мозг женщины уловил каким-то боковым зрением: глаза ее остановились на стоящем чуть поодаль от стены полотне довольно большого для этого помещения размера. Двое сидящих на лавке пожилых людей будто приглашали гостью к столу на чашку чаю, и она даже шагнула в сторону холста с невольным намерением присесть, да тут же одумалась — до нее медленно доходило, что это всего лишь картина и на ней — неживые люди, которых она только что готова была принять за живых.
Людмила чуть охнула, оборотилась на мужчин и снова устремила взгляд на полотно.
— Это мои родители, — услышала где-то сбоку от себя голос художника. — Отец, Данила Афанасьевич, и мама, Евдокия Степановна. Давно собирался написать их совместный портрет, да вот наконец собрался.
— Я просто раздавлена, — прошептала Людмила. — Вы — большой мастер.
— Спасибо. Только по-настоящему большим мастером я себя не считаю.
Она хотела что-то сказать, но Николай ее опередил:
— У вас хорошее характерное лицо, и я бы попросил вас, если, конечно, не возражает и Володя, попозировать мне сегодня часа два.
— Да ради бога, — с готовностью отозвался Владимир. — У меня тут есть некоторые дела, так я на этих два часа и отъеду.
Перед тем как сесть за стол, Людмила некоторое время рассматривала портрет женщины, висящий в изголовье стоящей возле печи кровати.
«Странное дело, — размышляла она. — У всех этих людей — и живых, и тех, что на картинах, есть что-то единое для всех. Что-то заглавное, самое важное. Так что же это может быть?..»
— Эт моя незабвенная супружница Раиса Павловна — царствие ей небесное, — обронил печальным голосом оказавшийся рядом Иван Евсеевич.
— Мне вашу историю рассказывал Владимир Степанович. Такой я вашу супругу и представляла: красивой сильной сибирячкой.
— Така она и была…
Сели за стол: старик Воробьев встал за их спинами, готовый в любую секунду сорваться и полететь в куть, чтобы принести еще что-нибудь.
— Садись, Иван Евсеевич, — пригласил Николай.
— Не-э, Миколка. Я здеся Данилой Афанасьичем поставлен блюсти порядок. И ты меня не неволь. Ты — в своем дели хозяин, я — в своем.
— Простите за вопрос, Николай Данилович: вот вы — художник и, следовательно, более, чем все мы, находящиеся сейчас здесь, чувствуете и понимаете человеческую сущность — и духовную, и физическую. Я среди вас нахожусь недолго, но с самого начала не могу избавиться от мысли, что вы все как одна родня — и те, кто изображен на ваших картинах, и вы все, живые. Я говорю не о вашей беловской родове, а в целом обо всех: и об Иване Евсеевиче, и о его Раисе Павловне, что изображена на картине, и о других людях, которых вы писали.
— Вы, Людмила, уловили самую суть человека сибирской породы, — ответил, не спеша подбирая слова, Николай. — Вот в вас чувствуется хотя и славянская, но западная кровь…
— Это вы точно приметили. Я по матери происхожу от старинного рода польских шляхтичей. По отцу — потомок инженера демидовских заводов Дмитрия Алексеевича Вальца.
— То есть немца?
— Вероятно. Но родившегося уже в России и женатого на русской женщине, скорей всего купеческого сословия. В следующих поколениях все больше подмешивалась чисто русская кровь. Но дело, наверное, не в крови, а в образе жизни.
Женщина замолчала, легкая краска покрыла ее лицо.
— Я что-то раньше не примечала в себе склонности к философствованию, а тут прямо удержаться не могу…
— А знаете, почему? — спросил Николай.
— Почему?
— Потому что вы сейчас находитесь не среди пустого столичного бомонда, а в пока не тронутой современной цивилизацией сибирской глухомани, где все естественно, искренне, просто. В том числе и искусство остается еще искусством в его первородном понимании и назначении, а не пошлая подделка под таковое. Если посмотреть на творчество и его наиболее ярких представителей в живописи, литературе, музыке, то если век девятнадцатый отмечен выходцами из центральной части России, двадцатый же век и особенно вторая его часть — сибиряками. Когда я в первый раз приехал сюда, да глотнул живительного воздуха сибирской глухомани, да осмотрелся, да оглянулся назад, да задумался, да ужаснулся глубине той пропасти, какая отделяет западную часть России от Сибири, Москвы и Петербурга — от всего, что расположено вне этих двух столиц, то понял самое важное для себя как для художника: Россия испокон веку была сильна и будет сильна впредь только своими деревнями, своей глубинкой. Сибири будет принадлежать главная роль в спасении России. И чем больше я сюда приезжал, жил здесь, ездил по деревням и селам, общался с местным народом, тем больше убеждался в правоте своих наблюдений. И моя собственная судьба, моя собственная творческая работа — тому подтверждение. Ведь посмотрите: родился в самом центре западной части России. Учился, работал в издательстве, а вот творчески не развивался. Но стоило только приехать сюда, как во мне проснулись силы, до того мне самому неведомые. Проснулись мои собственные гены прямого потомка рода Беловых как ярчайших представителей сибирских поселенцев, для которых жить в экстремальных условиях — норма. И получилось так, что вся моя предыдущая жизнь на западе, где я получил хорошее художническое образование, была только подготовка к другой, настоящей, сегодняшней. Вывод из всего сказанного мной напрашивается сам собой: стоит только на государственном уровне обратить внимание на глубинку вообще, на Сибирь, влить потребные средства в развитие деревни, и Россия оживет, засверкает всеми гранями во всех сферах и областях человеческой деятельности. И я верю в то, что руководители государства в конце концов это поймут.
