«Ишь, халяву нашел. Погорбатился бы на энтой халяве, дак не трепал бы языком».
— Будет, батя, у меня корень крепкий, со знаком качества, я об этом открытым текстом говорю. Да и Любаша у вас, смотрю, не от гнилушек рождена.
«Увел, стервец, — неприязненно подумал Степан. — Как лошадь увел со двора, ворюга…»
Не понравились, видно, такие речи и Любаше: повела бровью, развернулась и ушла в дом.
«Ага, — тут же отметил Степан. — Норов-то остался — наш, беловский. Ну-ну…»
Зять, Виктор Николаевич Курицин, как его представила Люба, оказывается, был назначен директором Ануфриевского леспромхоза на место ушедшего на пенсию Власьева. До этого год работал инструктором в райкоме, затем еще год — заведующим отделом. Теперь вот перебросили сюда. С Власьевым Степан на производстве был в обычных отношениях, какие бывают между руководителем и подчиненным. А вот в тайге, на кедровом промысле их таежки соседствовали, и там Белов с директором приятельствовали. Таежка Власьева так и называлась — «Директорская». Примечательна она была тем, что вместе с Власьевым на шишкобой заходил вовсе непромысловый люд. Обряженный в невиданные здесь цветастые одежи, со цветастыми же рюкзаками за плечами создавал этот люд вкруг себя невероятно много шума. Здесь вечно на всю ивановскую хрипел транзистор, парился в котелке чай, на всю тайгу слышался смех, а вечерами люд этот горланил, будто привезенные из другого мира, песни под гитару.
Зачем наезжали — непонятно: наорутся, напоются, насмеются, надуются чаю, набросают банок и — сгинут. В тайге после них еще долго держится непривычный чужой дух.
Теперь зять его будет хозяином «Директорской» (Степан мысленно переиначил фамилию зятя на Курицу). Виктор Николаевич, официально, не без нотки гордости в голосе представила его родителям Любаша (сама, однако, осталась на своей фамилии).
«Ну и фамилия, прости господи, — сокрушался Степан. — Директорша Курицина… Ну-ну, погляди-им…»
И ловил себя на мысли, что серьезных причин для неприязни к зятю у него вроде бы не было. А вот не мог отчего-то успокоиться, принять случившееся, как оно есть.
Мало ли за кого выходят замуж их дочери, родительское же дело — терпеть, принимая всякого. Может, и хорошо, что директорша.
Такие мысли попеременно посещали его вплоть до вечера, а за ужином Степан впервые за прошедшие годы напился. Да расчувствовался. Да прослезился. Да сбивчиво начал говорить о войне. Кончил тем, что обещал снять с книжки отложенные в райцентровской сберкассе сбережения и отдать молодым на обзаведение. И хотя был пьяненек, не мог не обратить внимания на то, как заблестели глаза у зятя, а дочь, обежав вокруг стола, чмокнула его в щеку.
Наутро проснулся, долго лежал с отрытыми глазами — от всего отрешенный и обмякший.
В кути уже топталась Татьяна, на стене гудел динамик.
Эти звуки не касались ни его тела, ни его души. Он к ним привык давно, были они для него чем-то вроде привычного стороннего шума — ненадоедливого домашнего шума вместе с наплывающими из кути запахами жаренных на сковородке сала, лука, картошки. Но сегодня прибавилось дополнительное, и Степан не сразу сообразил, что за перегородкой устроились зять с дочерью и они также проснулись. Перешептывания их мешали ему проделать привычное — пошевелиться, кашлянуть, поправить скомканное в ногах одеяло.
Молодые не то спорили, не то подводили черту под начатым с вечера разговором. Степан прислушался и понял: речь о нем. И оттого еще труднее стало терпеть собственную неподвижность.
«Так ты говорила: не пьет он…»
«И не пьет».
«Так вчера смотри, как нализался…»
«А ты выбирай выражения: на-ли-зал-ся…»
«Ну-ну, ладно, не пьет так не пьет…»
Молодые завозились и снова голос Виктора:
«Так если старикан отвалит деньжонок, можно будет и жигуленка купить. Хотя зачем? Колеса мне на производстве дадут. Для шику разве…»
«А почему бы и не купить? Пусть видят, что не за какого-нибудь нищего вышла замуж…»
«…Лесоруба».
«Да иди ты…»
Вскоре дочь поднялась. Встал и Степан. В доме ему было делать нечего, вышел во двор. Похоже, и здесь нечего делать: Татьяна уже задала корм корове, телку, молчали в своем закутке поросята.
С неприятным чувством неуверенности вышел за ворота. На душе было тоскливо и нечисто, будто в гнездо, которое он сам обустраивал и куда целую жизнь таскал по зернышку, вернулся его настоящий хозяин. Отойдя к дороге, обернулся и, может быть впервые, другими глазами оглядел дом. Для чего-то пересчитал венцы.
— И верно, крепенькая избушка. Халявная… — невесело усмехнулся и по своему обыкновению сплюнул.
Осозналось вдруг и то, что теперь надо будет жить как-то иначе. Как-то не так, как жил до этого. И не зять тому причина, хотя, может быть, и он вместе с любимой дочерью Любашей.
«Не-эт, — думал Степан. — Эти не будут жить иначе. Эти всюду расположатся хозяевами и пойдут далеко. По-ой-ду-ут…»
В мыслях его отношение к зятю и дочери вдруг связалось с происходящим в лесосеках.
«А вить будет еще хуже. Еще больше наворотят безобразий. Эти — разбойнички, почище Соловья-разбойника из сказки будут. Тот хоть не сходя с места свистел, а эти в самую глухомань попрутся. В самую сердцевину тайги врежутся. Ничего не пожалеют. Никого не пощадят. Недаром в райкоме два года обкатывался. Такой же опричник, как и все прочие чиновные людишки».
Встали в памяти вздыбленные картины лесосек, заваленная отходами территория нижнего склада, ухабистые, с глубокими колеями лесовозные дороги с разваленными по обе стороны корневищами кедров. Все, что видел в поездках с мужиками на место их работы и чему не мог дать названия, ибо никак не укладывалось в его сознании, что разор этот могли произвести все те же знакомые ему мужики, собирающиеся в кузне для душевного разговора.
Прозрение запоздало на полтора десятка лет, пока выяснял отношения с Татьяной, растил детей и не мог понять, что и Татьяна, и дети, и знакомые мужики давно преобразовались для зла. И не будет пощады земле. Не будет, ежели никто не встанет на ее защиту.
Теперь Степан каждое утро поднимался, как на работу. Одевался, шел задать сена корове, по давно заведенной привычке разметал снег, потом завтракал, прихватывал рюкзачишко и уходил к конторе лесопункта, откуда вместе с рабочими ехал в лесосеку.
Поначалу мужики недоумевали, пробовали подшучивать над «Афанасьичем», но сказывалось прежнее уважительное к нему отношение, и вскоре вопросы угасли сами собой.
Лес брали уже в километрах трех от его таежки, брали без всякого разбора, сваливая заодно и кедрач. Степан обходил места выработки, осматривал пни, брошенные хлысты, вынимал купленную во время поездки в райцентр записную книжку, ставил в ней понятные только ему завитушки букв и цифр.
А однажды утром приоделся в выходной пиджак, на котором прикреплена была звезда героя, пошел на автобусную остановку, сел и поехал в райцентр. В райцентре путь его лежал в редакцию местной газеты «Путь Ильича».
