Степану действительно захотелось закричать — от всей полноты сердца, от пробегающих одна за другой тяжких дум, и он просто тихо заплакал, привалившись плечом к пряслам раскинувшегося на его пути огорода. Затем выпрямился, вздохнул полной грудью, и вдруг прямо в него, будто синичка в стеклину, ткнулась вылетевшая бог весть откуда дивчина. Ткнулась, только и успев выдохнуть: «Ой, люшеньки…» И задержалась, вглядываясь в лицо парня в военной форме.
Смотрел ей в лицо и он — жадно, призывно, глазами, полными печали, много видевшего в своей короткой жизни солдата.
И понял Степан, что встреча эта неспроста: девушка эта — его завтрашний день. С нею — его собственный угол в поселке Ануфриево. В ней — продолжение его фамилии. Что она давно его знает и ждет. И это к нему минуту назад летела навстречу.
Все мысли эти были в его глазах, и она без труда прочитала их. И согласилась с ними.
А назавтра девушка призналась, что она — Таня Малунова, ей шестнадцать годков и что он, Степан Белов, давно ей глянулся, да по младости ее не обращал на нее внимания, когда проживал в Корбое.
Сказала свое слово и мать:
— Дева ниче себе, работяща. Тока племя малуновское больно прижимистое.
— Може, и ниче, — рассудила спустя минуту. — Лишнюю копейку не уронит, а за вами, мужиками, глаз да глаз нужон. Вот и ладно будет.
В 1947-м посватался к Татьяне и был принят на правах зятя. К концу года съехали они в Ануфриево, поселившись пока на выселках.
Сразу же начал строиться. И не успел Степан приладить к дверному косяку только что срубленной избы крючок, как Татьяна принесла ему дочь Люсю, через год — сына Сашку. Еще через три года собрался топить только что срубленную баню, и в подвешенной к потолку зыбке закачалась дочка Любушка. Там и Вовка, Витька.
И возом хлыстов по ледяным дорогам лесосек покатились годы, куда уезжал с мужиками на целую неделю.
Еще зимой так-сяк, летом вовсе мало бывал в семье и не заметил, что детки его подросли, а Таня — уже не та Таня, которую в 47-м увез из Корбоя, а крикливая, почти что чужая ему женщина, которая вечно жалуется на нехватку денег и во всякое время чем-то недовольна. Свершись в ней такая перемена в один день — может быть, и заметил бы, что-то, может быть, и предпринял бы, а так — потихоньку да помаленьку и осталась та прежняя Таня в невозвратной памяти первых счастливых послевоенных лет. И жил бы, все как есть принимая, если бы однажды в погребе, в старой глиняной кринке, не обнаружил перевязанный пояском от платья объемистый сверток — от того самого платья, в котором была Таня в утро их окончательного знакомства, когда приезжал в Корбой в отпуск.
— Ой, люшеньки!.. — охнул где-то сверху будто и не Татьянин голос.
А руки уже развязали поясок, развернули пожелтевшую от времени газетную бумагу…
То были деньги. Много денег. Сколько и за год не заработать.
Не помнил, как швырнул их в неразличимые черты бабьего лица, что маячили в проеме крышки погреба. Как выскочил наружу. Как затопал ногами. Как закричал дурным голосом. Как погнался за бабой и как устыдился соседских глаз, будь они неладны… Как сел на завалинку, дрожащими руками свернул папиросу и как решил про себя, мол, все! Точка! Прощай его нормальная семейная жизнь.
С ним всегда так было: в горестных невеселых думах будто въяве вставал перед ним образ отца, Афанасия Ануфриевича, в его последний предсмертный час. И как то ли приказывал, то ли просил сыновей — Данилу и Степана — возвернуться в места, где он родился и где свершилось убийство.
— Могилки тяти и мамы, братиков и сестренок вопиют, — тяжело, с частыми передыхами выдавливал из себя еще не старый годами Афанасий. — Негоже их бросать. А я вот — бросил… Не было никакой мочи там быть. Сколь раз приходил, сколь раз клялся себе — остаться, но не мог… До самого последнего часа, знать, помнить… Ох-хо-хо-хо-хо-о… Не приведи осподи пережить…
— Ты бы, Афанасий, не тревожил ребят, — попросила бывшая тут же Фекла. — Че им — за всех отвечать? Жить им надобно, жить своей жизнью.
— Замолчи, жана, — твердо проговорил Афанасий. — То наказ тяти мово, Ануфрия, и ежели судьба, дак пускай будет то, чему быть должно.
— Как знашь, отец, — поджала губы Фекла. — Тока я своим бабьим умишком разумею — не нада бы тревожить…
— Расскажи, отец, ослобони душу, — просил, не обращая внимания на мать, старший, Данила. — Будем знать и, може, хоть отродье тех шатунов сыщем. Поквитамся…
— Искать никого не нада, — предостерегал старый Афоня. — Не христианско это дело… А вот все болит душа, и где найдешь отродье-то?.. По вещам разве… У тяти нож был приметный, буланай, с насечкой на рукояти из корня лиственничного… Вроде как птица в полете… У мамы сдернули колечко серебряное — тож приметное, старинное, с буковками. Помню, сказывал тятя, писано было: «Аз есмь…» Даже посуду унесли, варначье племя, ни дна им ни покрышки…
— А было ль золото? — допытывался Данила. — Была ль жила и где она?..
— Да угомонитесь вы! — беспокоилась Фекла, имея на уме свою мысль — отвести сыновей от нехорошего дела. — Было б золотишко, дак и мы по-иному жили б…
Умирающий Афанасий на этот раз только глазами повел в ее сторону. Поняв внутреннее состояние мужа, Фекла убралась в куть.
— Ой, не знаю, сынки, не зна-аю… Тятю вить не сразу убили, изгалялись над им. Я прополз к нему в анбар, где он был заперт. Мал был я, под полом прополз — тятя бы не смог, да и слабый был он, калеченный. Ногу они ему перебили — боялись, верно, чтоб не ушел…
— Как убивали-то? — сотрясаясь, как в лихорадке, пытал Данила.
— Ой, сынки, я-то не видел, в печи сидел, не помня себя. Бичиком убивали. Вроде плетки бичик-то, тока подлиннее, хитро сплетенный из сыромятных ремешков. На конце, сказывал тятя, вплетенная же свинчатка, вроде поболе раза в два, чем картечина. Один из их быдто на цыгана смахивал, он-то и стегал. Кость лопалась от удара. Он-то наперво маму и ухандохал, потом ребятню. Старшего, Гаврилу, осьмнадцати годков, убил, када Гавря попробовал за маму заступиться. Прямо в височную кость ударил — мастер был, видно, энтот цыганюга. Тятю оставили, чтоб видел, тайну открыл. Золотишко-то припрятанное он им отдал сразу — надеялся, видно, что отстанут, семью не тронут. Но тем нада было знать про жилу, и он им поведал, да обманул их: не то место указал. Об энтим он мне в анбаре сказывал. «Шишь им на постном масле, — сказывал. — Пускай теперя поищут…»
— Боле ниче не сказывал? — будто торопил Данила, пугаясь, что отец кончится раньше, чем выговорится.
— Меня он отослал, наказав, как выбираться из выселок, куды идти. «В тебе, — сказывал, — наш род беловский. Войдешь в года, женишься, деток своих наделашь, но помни о нашей погибели мучеников. Еще наказал идти к сродственнице по маме Пелагее Ильинишне. Сестра ее, Агафья, живала в деревне. К ей я и подался. Принят был как родный сын. И будто Осподь меня вел: и ведмедя встренил, и другага лютага зверя повидел, но добрался. А вошед в года, перебрался в Корбой, чтоб ближе к выселкам, значица. Много раз хаживал в родные места и кажный раз чуял — не примают меня оне. Будто остерегают.
