— Не знаю… В прокуратуре показывали фотографии, где голые мужики с женщинами после бани у ручья. Возле моей бани — не узнать ее нельзя, и ручей возле нее. Получается, будто я эти оргии и устраиваю…
— Гадать не будем, может, все не так, как ты думать. Но вить вывозил же ты кумпанию, и не раз вывозил? Пили, полоскались в баньке, к ручью бежали окунуться? Так вить?
— Пару раз действительно было: наезжали нужные люди, они же с собой привозили и женщин. И что я должен был — не пускать их? Условия какие-то свои ставить? Так после они бы и начхали на меня. Бизнес — ведь он не спрашивает, по каким законам морали ты живешь.
— Правильно говоришь, бизнес твой поперек любых законов — и государственных, и человеческих. Бизнесом ты и норовишь прикрыть свои делишки, мол, все так-то поступают, а чем я хуже других? Только ты забыл, что на земле предков своих живешь, а гадить там, где живешь, не принято. Никто тебе этого не простит. Этим и воспользовались твои недруги. Че далее-то собираться делать? Каки твои соображения?
— Фотки хорошего качества, значит, снимал спец. В райцентре таких по пальцам одной руки сосчитать. Если есть фотки, должны быть и негативы.
— Вижу, есть над чем подумать, тока с плеча не руби. И фотографа не трогай — он работал за деньги. А вот заказчика надо бы поискать, чтоб уж боле не мог напакостить. Знашь, как пристает зараза: тока раз дай прицепиться, потом не отвяжешься.
— Подумаю, — пообещал младший Белов.
Вскоре встал, попрощался, вышел на улицу.
Мишку Светлого он отметал сразу — этот не стал бы работать на Курицина, к тому же его Белов знал по Иркутску. Парень ему нравился, только больно уж правильный, идейный — это в Мишке и отталкивало.
А вот другой — Генка Михалчик — этот за копейку удавится. Проживал он с семьей в пятиэтажном доме, однако фотолабораторию содержал в частном, где жила его престарелая мать — полуслепая и полуглухая, о чем Белов знал, так как однажды обращался к нему по поводу заказа на фотосъемку.
Здесь глянуть — дело нехитрое.
«И — ладненько, — подумалось. — Зашлем гонца. Авось концы и сыщутся».
Владимир Белов принадлежал к той породе людей, кто на одни и те же грабли никогда не наступает. Урок получил болезненный, но не смертельный. Остались деньги, кое-какая техника, пилорама, производственная база, что успел по остаточной стоимости приобрести у леспромхоза и развить. Имелся у него здесь достаточный станочный парк, теплые боксы для автомобилей и тракторов. С такими возможностями развернуть дело — раз плюнуть. Потому, долго не раздумывая, еще до окончательного разговора с Данилой зарегистрировал новый кооператив под названием «Кедр-плюс» по переработке остатков от лесозаготовок и уборке пострадавших от пожаров лесов.
Надо сказать, что организации нового дела в райцентре никто не препятствовал: там посчитали, что работа по выявлению фактов нарушения кооператива «Кедр» проведена была всесторонняя, меры приняты самые жесткие, следовательно, можно умыть руки. Слишком явным был и тот факт, что деятельность Белова для районного начальства была тем козырем, которым можно ударить в случае какой-нибудь очередной областной проверки, дескать, мы здесь не сидим сложа руки, а создаем новые производственные мощности с новыми рабочими местами для людей.
— Пусть работает, — сказал будто бы первый секретарь РК КПСС Смирнов. — Не ошибается тот, кто ничего не делает. К тому же сейчас — время инициативных предприимчивых людей, и зажимать инициативу нам никто не позволит. В общем, препятствий для работы никаких не чинить, но чтобы все происходило в русле закона.
Оставалось сговориться с Курициным, потому портить с ним отношения в планы Владимира не входило. Но он обязан четко себе представлять роль бывшего зятя в истории с закрытием «Кедра». Этим и решил заняться в первую очередь.
А сейчас, по совету дядьки, ехал на выселки, где который год подряд рисовал свои картины его двоюродный брат.
Уже первое большое полотно под названием «Беловы», над которым Николай работал целый год, заставило его пересмотреть свое отношение к художнику.
На фоне разбросанных по всему полотну построек выселок, в левой части картины как бы выступающие из тумана лица Ануфрия, чуть поодаль — его жены, детей. Лица бледные, страдальческие и вместе с тем волевые, какие бывают у обреченных на смерть людей — у тех, кому уже сейчас, сию минуту, помирать. Еще дальше — покосившиеся кресты кладбища, какие-то землянки, лес, усеянная кочками и разводами тины болотная гниль. В самом центре картины — фигура мальчика со свечой в руках. В чертах лица — недетская озабоченность, даже взрослость. Фигура, весь облик выписаны ярко, выпукло: рубашонка прилипла к телу, штаны изодраны, из стоптанных лаптей выглядывают грязные ноги. За ним — нечетко выписанное лицо женщины неопределенного возраста. Еще дальше, чуть правее — двое молодых мужчин в солдатских гимнастерках. Один, с топором в руках, зарубает угол новой избы, рядом, в платочке, с прикрытой краюхой хлеба кринкой, — молодая женщина. За ними — трое мальчишек гоняются друг за дружкой, сбоку смотрят на них, как бы в раздумье, с венком из ромашек на голове, две девочки — постарше и помладше. Другой солдат, сидя на табуретке, излаживает какую-то обувь, на грубо сбитом столе — старенькое ружьишко и лежащие в беспорядке патроны. Правее от солдата на заднем плане, среди взрывов, огня и дыма несущийся поезд, а еще правее — женщина с ребенком на руках. У всех изображенных на картине людей, кроме женщин, в лицах нечто единое, характерное для Беловых, чего нельзя пересказать словами, но что явно и безусловно.
Смотреть картину приехали братья Данила со Степаном и их жены — Евдокия с Татьяной. У всех она вызвала чувство невозвратно ушедшего времени и какой-то тихой светлой печали.
Когда Степан встал и подошел к племяннику, чтобы обнять, Николай увидел в глазах его слезы.
Похожее чувство испытал и Данила.
— Ты, сынок, разглядел то, чего не увидели мы с братом, — сказал он Николаю. — Я всегда думал, что дело мое — тайга, промысел, добыча пропитания на земле — и есть самое главное. Ну, может быть, еще хлеб растить… На твои художества поначалу поглядел как на баловство взрослого человека. Теперь вижу — это даже главнее, чем хлеб растить. Божественным словом начертана истина, и подтверждена та истина твоей картиной: не хлебом единым жив человек. Вот жил я и вроде стал подзабывать о прошедшем, и это неправильно. Забывчивость человеческая — всегда неправильно.
— И я подзабыл, — откликнулся Степан.
— Ты — напомнил, — продолжил Данила. — Взворохнул, взмутил самое дно души, и я будто обернулся и на свою жись, и на отцову, и на дедову, и дале — в глубь рода Беловых. И понимаю теперь, в чем правда и где она, правда. Она — в нас всех: в крови нашей, памяти нашей, в делах наших. И чую, прозреваю сердцем, что дед Ануфрий в эту минуту посередь нас. Посередь нас бабка Ефросинья, дядья Гавря, Иван, Федор. Посередь нас — отец Афанасий и мать наша Фекла Семеновна — царствие им небесное.
— Царствие им небесное, — повторили за ним Евдокия с Татьяной.
