Постепенно какая была в леспромхозе техника, вообще имущество некогда мощного производства переходило в руки беловского общества, где Степаныч, как его теперь называли, наводил свой порядок. Порядок же доморощенный «барин» любил, потому каждая железяка, каждое бревно, каждая шиферина — все обретало свое место, все учитывалось, и всему определялась своя цена.
— Я покажу вам, как надо работать и как надо беречь добро общества, — говорил он в те минуты, когда «Николаич» сгонял «пьянь» к небольшому бревенчатому строению конторки. — Халява, какую развели коммуняки, кончилась. У меня каждый будет получать по труду, а не по потребностям. Что заработал, то и получи. Не будете и неделями стоять на ремонте, потому что трактор, лесовоз — это твои средства производства, от которых и зарплата, и достаток, и цена каждого как специалиста. Ремонтируйте хоть ночью, но знайте: за вынужденный простой буду изымать из вашей же заработной платы. Чтобы каждый понимал: стоит по твоей вине колом трактор в лесосеке, не вышел на линию лесовоз — это прямой убыток обществу, и убыток этот нанесен по твоей вине. А хорошие деньги будет получать только тот, кто не допустит простоев и срывов графика.
И добавлял снисходительно:
— Крутитесь.
Поворачивался и уходил в конторку.
Поначалу пытались возражать, мол, техника хоть и железная, но все одно изнашивается. Без ремонта — не обойтись.
— Повторяю для особо непонятливых: ремонты — за ваш счет, — пресекал возражения Белов. — А за простой — буду наказывать.
Слово свое «барин» держал, в чем работяги убедились очень скоро: подходило время выдачи зарплаты, и кое-кому получать было нечего, а кое-кто еще оставался и должен.
Иные уходили из общества, иные затаивались, стараясь приспособиться, иные начинали «крутиться», как того требовал Белов. Из общей массы мало-помалу начали выдвигаться и такие, кто готов был доглядывать за работающим рядом товарищем, за живущим через дом соседом. Доглядывать и докладывать Белову, и «барин» получал лишние глаза и уши в среде «пьяни». Тех, что были посмекалистей, пошустрее, ставил во главе бригад. И дело разворачивалось, принимая невиданный доселе размах.
Особо свирепствовал Виктор Николаевич Курицин, превратившийся из директора в подручные Степаныча, как то и дело называл он бывшего приятеля. Бывшего, потому что накануне распродажи имущества леспромхоза Белов зазвал его в тайгу и там предъявил те самые фотографии.
Виктор Николаевич побледнел, смекнув, что приятель знает о его проделке, но вовсе сошел с лица, когда увидел среди голых девушек себя самого.
— Ну и как тебе фотки? — спросил, наслаждаясь произведенным впечатлением, Белов. — Ты посмотри, посмотри… — совал под нос то одну, то другую. — Нравится?.. Вот и мне в свое время очень понравились твои художества. Так вот: все это может остаться между нами или стать широким достоянием общества, конечно, если мы с тобой не достигнем кон-сен-су-са… Я просто прикажу их растиражировать и расклеить, как листовки, в райцентре и в поселке. Пусть народ полюбуется, и тогда уж тебе, как фигуре значимой в районе, — каюк. Пальцем будут показывать, проходу не дадут люди-то. Ты ведь в мэры баллотироваться наладился?
— И что я должен делать? — спросил едва слышным голосом Курицин.
— Да ничего особенного. Продать моему обществу имущество леспромхоза. — И добавил, ухмыльнувшись: — По остаточной цене.
— То есть задаром?..
— Почти что так. Ну а ты, уважаемый директор и будущий мэр, будешь работать у меня и на меня. И не дай бог брыкнуться — все здания уклею твоими фотками. А будешь вести себя подобающим образом, и в мэры помогу пройти — связи ты мои знаешь. Денег на предвыборную кампанию подброшу.
Великую злобу затаил Курицин против своего бывшего приятеля, но оттого еще больше старался угодить, разбиваясь в лепешку. Злобу Курицин прятал в самых сокровенных тайниках своей души, надеясь, что его звездный двенадцатый час еще когда-нибудь пробьет и тогда уж ударит он по Белову со всей возможной силой. И не только надеялся, а самым дотошным образом вел нечто вроде дневника, куда записывал все вольные и невольные прегрешения приятеля. К записям, если таковая возможность предоставлялась, добавлял копии документов.
Между тем трещала тайга, выла бензопилами, ухала падающими лесинами, стонала разбегающимся зверьем и разлетающимися птицами. Заготовители прихватывали с собой на участки ружья и стреляли во все движущиеся живые мишени, будь то зверь, лось, косуля, рябчик. Стреляли по пути на участки, стреляли, возвращаясь в поселок, и уже никто не поминал о браконьерстве, потому как доглядывать за происходящим в лесах стало некому: те контролирующие службы, что были, утратили свою прежнюю силу, а иные попросту прекратили свое существование.
И если раньше в лесосеку люди заезжали утром, а выезжали из нее вечером, то теперь, с удлинившимся рабочим днем и в целях экономии горючего рабочие на места заготовок заезжали на неделю. Иными словами говоря, в беловском обществе был как бы наново введен режим военного времени, правда, с той разницей, что в войну для проживания людей в пределах лесосек строили бараки, в беловском же обществе для каждой бригады были предусмотрены вагончики с оборудованными в них железными печурками. В порядке очередности из среды заготовителей выделялся дежурный, он-то и готовил еду, дровишки для печурки, которую протапливал в холодный зимний день, а к возвращению людей из лесосек в большом чугунном чане грел воду, дабы человек мог смыть с тела солевую потную накипь.
Конечно же, подобный режим нравился далеко не всем, но люди приспосабливались, обустраивались, в свободное от работы время, если таковое выпадало, находили себе занятие, опять же, с ружьишком в руках. О каком-то простое или о какой-то — упаси господи! — выпивке здесь уже не могло быть и речи, ибо для такой жизни и такой тяжелющей работенки в лесосеки собирал людей страх. Страх остаться без работы, без средств к существованию. Страх обездолить свои семьи, а детей лишить необходимого. Отсюда — желание больше заработать.
— Я никого не неволю, — любил говаривать наезжающий время от времени Белов. — Можете не работать и сидеть по своим домам. Однако свято место пусто не бывает — я наберу других. Короче, эпоха развитого социализма кончилась, а призрак коммунизма так и бродит по Европе. Начался капитализм, потому учитесь жить по-новому; может, не вы, так ваши дети или внуки станут когда-нибудь хозяевами.
Помолчав, добавлял:
— Впрочем, Богу — Богово, а быдлу — быдлово.
— Эт мы, значица, быдло, — мотали головами, толкуя о своем, после его отъезда мужики.
Однако толковали с опаской, хорошо понимая, что неосмотрительно сорвавшееся слово будет передано по адресу, а с неугодными Белов не церемонился — выбрасывал из общества без всякого выходного пособия.
Но в самую настоящую кабалу попадали допустившие аварию шофера.
Присаянье — это сплошные подъемы и спуски, затяжные склоны и глубокие впадины. Идет загруженный под завязку по разбитой дороге лесовоз и то в одну сторону болтанется, то в другую пошатнется. Дорога — глубокие, наполненные грязной жижей колеи с будто перебегающими поперек нее от растущих по обочинам сосен и лиственниц оголенными корневищами. Идет в натяг с одной скоростью, гудит надрывно мотор, шофер держит наготове открытой дверцу кабины, чтобы успеть сигануть в жижу дороги, если что. До предела напряжены все стальные составляющие ходовой части машины, колеса цепляются за торчащий там и тут щербастый сыпучий плитняк, переваливаются через перебегающие дорогу корневища, проваливаются в наполненные жижей впадины. И вот уже брызнула жижа грязью, быстрее закрутились колеса, взвыл, почувствовав слабину, мотор, и машина на мгновение остановилась — только на мгновение, будто раздумывая, как ей поступить дальше. Но и на раздумье у нее нет времени, потому что другая сила, которой она вот-вот подчинится, потянет ее в обратном направлении. Потянет с ускорением — чем дальше, тем быстрее. И уже ничто не остановит, разве ткнется задней частью в растущую на обочине толстенную сосну ли, лиственницу ли, вздыбится и просыплется, будто спички из коробка, лес, что зажат кониками на площадке за кабиной, и в том ее спасение. Но чаще падение с крутизны горы становилось неотвратимым фактом, и тогда уж скрипела она жалобно всеми своими частями, валилась на бок беспомощно и летела с крутизны обрыва. А несчастный шофер — мокрый от грязи и пота — еще долго сидел прямо на дороге, обхватив руками коленки.
