— Придешь иной раз к Афанасьичу-то и спросишь: а скажи-к, Афанасьич, каки следует ожидать перемены в ближнее будущее? Он эдак глянет со значением, постучит молоточком по наковаленке, постучит и ответствует, мол, таки-то, таки-то и таки-то, — тихонько переговаривались в одном ряду этого траурного шествия поселковые.
— Никому не навредил, ко всякому с уважением и почтительностью, хоть будь то взрослый человек, хоть малец, хоть женщина иль вовсе бич, — толковали в ряду другом.
— Ушел — никому не стал в тягость, — как бы вторили в третьем.
И, казалось, поджидали его здесь могилки убиенных сородичей, косточки отца Афанасия Ануфриевича. Зеленели, шевелили травками, коими поигрывал ветер. Будто приободрились могилки-то, порадовались прибытку в своем таежном сиротстве, и вырос еще один погребальный холм, под который лег еще недавно живой человек. И есть, верно, в том свои смысл и честь: вознестись душе в небеса, а телу уйти в глубинные недра матери-земли и никогда более не возвращаться к свету.
* * *
К слову сказать, в дни описанных выше событий никакого участия не принимал только один близкий Степану Афанасьевичу человек — племянник Николай Белов. Он был в Москве, где обозрению тамошнего люда представил свои новые работы. Выставка проходила в известном, приспособленном для разного рода презентаций, заведении, куда стекался тот охочий до тусовок люд, который и представлял из себя творческий бомонд конца девяностых.
Посредине обширного зала стояли столы с закусками и выпивкой, картины были развешены по периметру. Между столами и картинами образовано пространство для прохода и обозрения полотен художника. Впечатление было такое, будто это вовсе не зал, где организована презентация, а проходной двор. Разнаряженный народ в основном тусовался за столами, переходя с места на место. Отдельно стояли художники и просто люди искусства, пришедшие сюда посмотреть работы Николая Белова. Сам виновник торжества к столам не подходил, встречая то одного знакомого ему художника, то другого, и, понятно, нервничал.
Паровозным локомотивом наезжали на бомонд полотна живописца Николая Белова, напоминая о содеянном с людьми и страной. Словно только что вернувшийся с тяжелющей работенки русский мужик — в смятых кирзухах и линялой телогрейке — шагнул прямо в гущу этого вихляющего задами, скалящегося пьющими и жующими ртами наглого, бог весть из каких щелей повылазившего, бесстыдства. Тыкающего унизанными перстнями пальцами, трясущего заголенными бюстами, пронзающего пиками подпирающих кадыки гастуков-бабочек. Новоявленные господа и хозяева жизни глазели на картины Николая Белова с откровенным цинизмом, соревнуясь в стремлении оскорбить. Но не самого художника, а ту Россию, которая осталась в скрижалях истории свершившегося переворота, где этот самый мужик был еще равным среди равных, а вот их — не было вовсе. Вернее, бомонд был, но собирался робкими стайками по задворкам, воровски, а бесстыдство свое умело прятал под маской подобострастия, готовности угодить власти предержащей, и сам вроде бы рвущийся на передовые рубежи строителей коммунизма. На самом же деле лелеющий иные мыслишки, вынашивающий иные планчишки, заворачивающий головенку в сторону «загнивающего» запада, душой и телом созревший для того, чтобы сдать эту ненавистную ему Ра-се-ю-у… Все равно: вчерашнюю или сегодняшнюю, а заодно уж и будущую, — ибо для него настоящую цену имели только деньги и возможность их тратить по собственному усмотрению. А мужик… Что ж, пусть будет и мужик, но только на своем мужицком месте — в хлеву, в шахте или даже в канаве, в канализационном колодце. Без разницы.
Глядели с полотен Белова глаза того униженного мужика, как некий укор содеянному, и был в тех глазах только один вопрос: что же это такое с нами со всеми происходит и когда же все это кончится?
Белов поджидал своего учителя по академии, мнение которого для него было превыше всего.
И вот вошел худощавый, с белесой реденькой бородкой пожилой человек лет восьмидесяти. По тому, как слегка вперед выдавались плечи и горбилась спина, по неспешной походке усталого человека можно было предположить, что далось ему это посещение с трудом, когда возраст более всего располагает к спокойной размеренной жизни где-нибудь на даче.
Кивнув Белову издалека, стал переходить от одной работы к другой. Он шел, останавливался, пригибался, отдалялся и снова приближался к картинам, застывал на месте надолго, присаживался на стоящие там и сям стулья. Николай время от времени взглядывал в его сторону, пытаясь понять или определить состояние учителя и уж по тому состоянию судить: что заинтересовало профессора, ачто, может быть, сюда не следовало тащить из далекой Сибири.
И минул час. Только на исходе другого желанный посетитель подобрался к Белову, и в дрожи протянутой руки, в лихорадочном блеске глаз художник прочел себе приговор: выставка удалась.
Но он тут же засомневался, и у него самого задрожали руки, в глазах отразилось беспокойство заждавшегося человека, как бывает с матерью, обеспокоенно прислушивающейся к шороху за дверью: не явилось ли припозднившееся дитя?
— Порадовал, Николай Данилович, порадовал несказанно, — заговорил глухим глубоким голосом Сергей Иванович Стеблов — человек, мало знаемый широкой публикой, но хорошо известный в кругу мастеров. — Впрочем, чему ж тут радоваться, ежели подобных твоему вернисажей в наши окаянные дни раз, два — и обчелся… Ежели точнее — и вовсе-то нет. Да и тебе, брат, радости мало: лишних ненавистников приобрел своими откровениями-то. Опять же, куда ж от них, супостатов, деваться, разве в америки кинуться или еще в какие палестины, а там обрядиться в короткие штанишки, в каких детишек в детский сад водят, и наесть пузо заморскими гамбургерами… Вот ведь какая напасть с нашим братом художником случается: стоит куда-нибудь в глушь податься, где жива еще душа народная, и зачинает бить ключик подлинного творчества. А ежели еще не пьяница и время умеет с пользой потратить, то и вовсе цены нет. Я всегда говорю моим студентам: не шаркайте по Арбатам, не шатайтесь по бомондам, а поезжайте в тьмутаракань, там и состоитесь как художники. Так не верят старику. Одну-две работенки осилят и — в пьянку ударятся или в пачкуны какие определятся, где денег больше платят. Витрины супермаркетов размалевывать. Ты ж ну просто — молодец удалой. Да-с… Ну что молчишь? Рассказывай, как жилось-работалось?
— Что мне сказать? — покраснел, как мальчишка, Белов. — Все здесь, в работах. Вы бы, Сергей Иванович, свое слово сказали о том, что увидели…
— Николай Данилович, уважаемый, сказать можно только о том, что подлежит исправлению. У тебя ж и поправить нечего. Да ты и сам видишь, где недотягиваешь. В академию бы тебе надобно, молодежь наставлять уму-разуму. Хотя именно тебе-то я бы и не пожелал наших затхлых академических аудиторий. Тебе надобно самому писать, больше писать, много писать. Ремеслу ж и без тебя есть кому научить. Не бойсь…
— Я и не боюсь.
— Ах, брат мой, ежели бы можно было бояться в этой жизни только лени собственной, нерешительности в осуществлении творческих планов и как бы не потерять себя и не растратить по пустякам талант свой в круговерти соблазнов, коими кишмя кишит современное общество. Есть и другие страшилки…
