— А-а-а! Ива-а-анушка! Соколик мой ненаглядный… На кого ж ты покинул нас?! Да за какие грехи наши страдаем-то? Кто же теперь приголубит нас, приласкает?.. Кто горюшко наше утешит?.. Кто сирот твоих на путь-дороженьку выведет?..
А старший, младший и вообще единственный сын Ивана Разгонова Михаил Иванович Разгонов принял страшное известие без слез, как и подобает мужчине.
Стоял Мишка возле матери, кусал сухие, побелевшие губы, а слов найти не мог. Да и не помогут матери сейчас никакие слова. Не помнит, как в его руках оказался топор, а сам он — в углу двора, где не один уже год были кучей свалены нерасколотые сучковатые чурбаки, привезенные с корчевок пни, закаменелые комли. Отлетели в сторону мокрый пиджачишко и кепка, загулял топор, заохали чурки, с кхаканьем полетели по сторонам поленья. Вот и дождь уже прекратился, и предвечернее красноватое солнце повисло за деревней, перестала вопить Катерина, а он все пластал непокорные пни и комли да выбирал такие, что закручены сильнее, рубил и колол до тех пор, пока топор не выпал из рук, а ноги подкосились и колени уткнулись в землю. С трудом поднял себя, опираясь сведенными кулаками на чурбак, дотащился до крыльца, сел и опустил голову на руки.
Теперь и Катерина не смогла найти слов утешения для Мишки. Взглянув на сына, поразилась и оробела перед ним. Чужой какой-то сидел. Злой, усталый и совсем взрослый. Даже стойкий загар, какой бывает у пастухов, и дробовые оспины не скрывали бледности на его лице и какого-то еще неведомого Катерине выражения — будто сидел рядом не Миша ее, который совсем еще недавно был самым веселым в деревне, самым послушным сыном и самым красивым, потому что рос копией Ивана. А краше Ивана не было для Катерины человека на всем белом свете.
Она протянула руку, чтобы погладить Мишины волосы, и рука дрогнула — на затылке у сына плешинка-рубец величиной с гороховый стручок. «Это еще где его угораздило? Неуж бандюги гусиновские отметины свои оставили? Скрытный какой стал, даже матери словом не обмолвился».
— Миша, пойдем в дом…
— Ты иди, мам… Мне надо к Якову Макарычу еще…
— Сынок, у них тоже горе.
— Знаю. Потому и надо сходить. Шибко он старый, дед Яков-то.
Только Катерина ушла в сени, во дворе появился старик Сыромятин. Он хмуро скосился на два развала колотых дров, одобрительно крякнул, бровями да кивком головы спросил Мишку, как, мол, там Катерина. И Мишка так же ответил, без слов.
— Старуха послала меня… Ненастье, говорит, нонче затянется. Ты чо скажешь, Михаил Иванович?
— То же и я скажу. Камыши-то зеленые стоят…
— Ну-ну… Олюшка наша… когда фельдшерицей здесь робила… Ей я дождевичок-от справлял. По твоей фигуре в аккурат будет. Возьми… — он протянул Мишке сверточек.
— Макарыч… Ну зачем?
— Обычай, сосед, не нами с тобой заведенный. Вещь для пользы чтоб, душа ее томиться не будет. Старуха моя повелела так. Нельзя отказываться, Михаил Иванович.
— Скажи ей, что я… Ну, сам знаешь, что сказать.
Яков Макарович помял и так сбитую набок бороду, потянулся за кисетом, но тут же отдернул руку.
— Ребятенки-то в лесничестве, поди?
— Там.
— Тогда бежать тебе надо. На Егорку мало надежи.
— Надо. А тут мать еще не опомнилась…
— Догляжу. Да скажи ей, чтоб на ферму седни не бегала. Я уж напоил телят-то и корму задал. Пусто на ферме. Вдвоем с Тунгусовым управлялись. Он все еще там, матерится… Ты, это… може, закуришь? Вроде помогает от нервов…
— Нет, Макарыч, не по мне это зелье. Батя мой не курит. И я не стану… Хоть убей, не верю я… Что значит — пропал без вести? Вранье все это! Понял? Надо ждать… Ждать!
— Ну, тогда извиняй, Михаил Иванович. Побегу я. Еще к Пестимее наведуюсь.
В сумерках Мишка подходил к Лосиному острову. Еще издали приметил дымок над домом лесничества. Значит, ждут его и, может быть, даже ужин готовят. Только вот что он им скажет, какие новости сообщит?
В душе Мишка не верил, что его отца уже нет в живых. Если все погибнут, думал он, кто же тогда воевать будет с фашистами? Ведь приходила в начале войны желтая бумажка, в которой сообщалось, что без вести пропал его отец Иван Разгонов. А потом жив оказался и письмо прислал. Должен быть в живых и теперь.
Так думал и очень хотел, чтобы так было, Мишка Разгонов. Но проходили долгие дни, а другого известия почта не приносила. И в семье стали постепенно свыкаться с мыслью, что отца в доме больше не будет.
Всю неделю плакали низкие облака. Плакали акации и березы у памятника коммунарам в центре села. Роняли капли-дождинки молодые сосны в бору коммунаров. Потухли краски осени, все заполонила серая дождевая морось. Наступила последняя предзимняя непогода. Хоть ей и радуются на словах земледельцы — поля вдоволь пьют и впрок запасаются влагой — но душа каждого человека притомляется ненастьем.
В один из таких нахмуренных дней председатель колхоза Парфен Тунгусов сидел в своем кабинете, курил самосад и с тяжелым вздохом ставил крестики в колхозном журнале напротив фамилий земляков, которые теперь никогда не вернутся в родную деревню.
Прочтет Тунгусов фамилию, затянется табачным дымом, вспомнит все, что знал об этом человеке, и кто у него теперь дома сиротствует. Потом подумает маленько и поставит крестик с таким же чувством, с каким ставил бы кресты на могильных холмах.
СЫРОМЯТИН КИРИЛЛ ЯКОВЛЕВИЧ… СЫРОМЯТИНА ОЛЬГА ПАВЛОВНА… РАЗГОНОВ ИВАН СТЕПАНОВИЧ… ВЕЛИГИН ПЕТР АЛЕКСЕЕВИЧ… ШУВАЕВ-АКСЕНОВ ЯКОВ ИЛЬИЧ… КНЯЗЕВ ВИКТОР ТИМОФЕ ЕВИЧ… ТУНГУСОВ…
Возле этой фамилии Парфен не поставил крестика. Не смог. Не мог он смириться, что нет уже больше его отца Данилы Саввича Тунгусова, который чуть ли не с самого образования колхоза до 22 июня сорок первого был его бессменным председателем.
Те из ребятишек, которые в добрую погоду работали, теперь, когда завернуло ненастье, посещали школу. Через день ходил в школу великовозрастный ученик Жултайка Хватков. Он с трудом помещался один на задней парте.
Намного старше остальных учеников выглядел и Мишка Разгонов. Его грубоватые рабочие руки неуверенно листали чистую тетрадь.
О чем-то шептались Юлька с Егоркой…
Кто-то, уверенный, что его не замечают, украдкой грыз жмых.
А кто просто сидел и думал, что бы сегодня после школы придумать поесть.
Все это сразу увидела Дина Прокопьевна перед началом урока. Молодая учительница чуть постарше Жултайки Хваткова да и сама сирота. Потому относится к работающим ученикам уважительно и просит совсем-то уж не отбиваться от школы, хоть контрольные делать, и то ладно.
Не знают ее ученики, что вот уже неделю плачет она по ночам, заливая слезами подушку, оплакивая свое девичье горе. Не догуляли они и не успели сыграть свадьбу с Петрей Велигиным. Только ночку одну и провели вместе. Самую последнюю, когда уже знали, что расстаются. Поклялась она ждать его, да вот горя-горючего и дождалась.
