Книга Пурга, страница 100. Автор книги Вениамин Колыхалов

Разделитель для чтения книг в онлайн библиотеке

Онлайн книга «Пурга»

Cтраница 100

— Не свалится?

— Вода придавит, — ответила с ухмылочкой солдатка. — Ведро держать не разучился?.. Тогда пойдем, поможешь начерпать.

От приречного барака Марья уводила свою злую судьбу, давно задуманную войной и тылом, подстроенную обманными, томительными сновидениями. Шла близко от хлопца, задевала бедром и плечом. Он смело, уверенно вложил тонкие, холеные пальцы в ее грубые, натруженные. Они враз соединились в крепкий желанный спай.

Развернув возле Вадыльги уросливого коня, Марья держала его за холодное кольцо истертых удил. Помощник опрокидывал полные ведра в квадратный зев неустойчивой бочки. Руки дрожали: побрякивала дужка порожнего ведра в просторных дырках измятых ушков.

Кольцо удил быстро нагрелось от горячих пальцев возчицы.

— Давно вырядился в форму?

— Первый год ношу. Не нравится?

— Она тебе идет, как корове седло. Шучу. Подходящая одежа. На пузане плохо сидит.

Марья пыталась играть роль разбитной бабенки, с каждой минутой ощущая скованность голоса. Даже в наступившей темноте она физически ощущала удавий, завораживающий взгляд водоноса. Приятным голосом он сообщил:

— У военкома на фронт трижды просился… Вот в органы угодил.

— Ну и служи.

— Тты… ззамужем?

Солдатка пропихнула воздушный комок в горле. Оглянувшись назад, на взвоз, проговорила заговорщицки:

— Не имеет значения…

На непослушных ногах направилась навстречу оробелому парню.

Вечер был расслабляюще-теплый, малозвездный. От вороха пихтового лапника, заготовленного на веники, сочился смолистый аромат.

Из предночной густеющей синевы нахально воззрилась и подмигивала крупная лукавая звезда…


После ухода на войну Онуфрий часто впадал в тяжелые раздумья. Неужели навсегда покинул тихий благостный мир нарымского скита? Неужели не суждено будет вернуться живым-здоровым? Оторвали от икон и лампадок. Насильно разлучили с родичами. Охальничают над свободой. Когда наступит конец роковому гонению?

Не зря запасался впрок кремневым терпением. В окопах, землянках ратоборцам отвечал сквозь зубы, отделывался кивком, хмыканьем, вялыми жестами. Явь войны предстала жутью артобстрелов, громом танковых колонн, заполошным ревом самолетов. Онуфрий желал скорейшего замирения противостоящих армий, избавления от кровопролития. Тогда сможет отшвырнуть вверенную винтовку, возвратиться на Пельсу. Грезился вожделенный мир и покой земли.

В прифронтовой полосе шла напряженная подготовка. Подтягивались самоходные орудия. За крутыми холмами под маскировочными сетками таились до поры до времени танки. Непрерывными потоками шли пехотинцы, саперы, санбатовцы. Солдат с содроганием рисовал в воображении черную картину первого боя. Скоро предстоит стрелять во врага, колоть штыком, охаживать прикладом. Вокруг идут разговоры: германские чужеземцы первыми напали на нас. В это верится. По твердому убеждению старовера, нет на свете никого миролюбивее россиян. Скитники принадлежали к этой великой спокойной нации. Куцейкин только недоумевал: почему под родными небесами Руси свершается насилие над духом, свободой и верой. Легче, отраднее жилось под покровительством Всевышнего, чем под надзором пронырливых чиновников. Они проявляли главную заботу не о душах — о подушных налогах. Забирали мед, меха, орехи, ягоду, масло. Тяжкой податью обкладывали обитель. Староверцы говорили: можете забрать все, но что в нас, то останется с нами навечно.

Любовь и благоговение к отцу небесному возгорались все ярче. Онуфрий не ведал, что на его земле давно наречен свой отец народов. Солдаты и командиры постоянно упоминали звучное библейское имя. Куцейкину ясно предстала страница зачитанного Бытия, имена двенадцати сыновей Иакова, рожденных в Месопотамии. Среди них — Иосиф, Иуда, Иссахар. Приходилось слышать от старцев: русской землей правит Иосиф-грозный, властный, мстительный самозванец. Настоящего, Богом посаженного царя, давно гнусно предали, расстреляли со всей семьей. Разбойничий захват престола, свершение дикого насилия над самодержцем давали полное право презирать Иосифа — на крови. Таежные затворники не упоминали его в молитвах и проповедях во здравие.

По своему стойкому разумению Онуфрий считал: все войны первыми начинают цари, затем втравляют в них неповинный честной народ. Под внешним смирением солдат испытывал негодование к московскому правителю — главному виновнику того положения, в каком оказался угнетенный скитник с речки Пельсы.

С газетных полос, листовок глядел насупленный вождь. На многих фотографиях во рту торчала неразлучная трубка. Онуфрий стал питать к табашнику еще большую неприязнь.

Закрывал глаза, отсекал видения войны. Вставали иные желанные картины: таежное разнотропье, болотья, усыпанные ядреной клюквой, глухариные, тетеревиные токовища, кедры в два обхвата… Вот идут по охотничьей тропе братья. Худенький Остах замыкает шествие. Первым пробирается сквозь чащу Орефий: чуток и осторожен… Зачем разлучили с ним на сборном пункте? Терзайся теперь за упрямого старшего братца. Убежденно шептал при разлуке, словно твердил давно заученную молитву: «Все равно сбегу из ада. И ты, Онуфрюшка, беги при первой возможности. Нет страшнее грехопадения, чем умерщвление друг друга…»

Куда сейчас сокроешься от взаимного убиения? До передовой рукой подать. Сбежал ли братец? Пугают командиры страшным военно-полевым судом, скорой расправой за неповиновение и дезертирство. Неужели неуемного Орефия клюнет в лоб своя пуля?.. Храни тебя Господь, брат мой, веры единой, сбереженной веками.

Для Онуфрия дорога к войне была железной. Щелястую теплушку трясло, шатало. Спотыкались на стыках колеса. Листая от скуки иллюстрированный журнал, купленный кем-то на уральской станции, скитник так и впился глазами в репродукцию с картины «Боярыня Морозова». Сначала заворожила не главная фигура, а сидящий на снегу нищий с массивным литым крестом на груди, с головой, повязанной платком. Поднятые на уровне лица два перста красноречивее слов говорили о принадлежности к древней вере. На широких розвальнях восседала гордая женщина, закутанная в черное одеяние. Страдалица с цепью на руках вровень с толпой зевак вознесла два пальца — символ приверженности к гонимой, старообрядческой пастве. «Наша», — вымолвил тихо Онуфрий, погладил ноги боярыни, слежалую солому, торчащую над полозьями саней. В знак полной поддержки отверженной мученицы скитник двуперстием поддержал увозимую куда-то особу.

Новобранцы бесцеремонно отрывали от журнала полоски на самокрутки. В теплушке не выветривался стойкий махорочный чад. Куцейкину приходилось держать нос у щели над нарами: в нее струились запахи жнивья, дыма, палой листвы, смоченной затяжными дождями.

Табашники могли изорвать на «козьи ножки» несломленную единоверицу. Онуфрий незаметно вырвал из журнала цветную картинку, спрятал за пазуху.

С таким охранным листом окопная жизнь не казалась докучливой, нудной и беспросветной. Извлекал нагретую телом бумажную иконку, подолгу глядел на закованную в цепь таинственную боярыню. Привычные к постоянной мольбе пальцы сливались воедино. Гонимая на расправу женщина и гонимый войной солдат искренне благословляли друг друга на стойкую непорушную веру, адское терпение и святое подвижничество.

Вход
Поиск по сайту
Ищем:
Календарь
Навигация