— Говорила ведь Яшеньке — не долгая я жилица на свете, — постанывала Ксения, медленно вдыхая застойный воздух комнаты. — Открой, мать, окна и дверь… черт с ней, мошкарой… дышать трудно… Захарушка, мне-то мертвой все равно будет, на какой лошадке гроб повезете… Прошу тебя — не запрягай Пургу… на всю деревню печаль нагонишь — слепая покойницу везет…
— Мама, будет тебе про смерть. Отболеешься, пройдет все.
— Нет, сынка, чую… В одночасье не отойду. Денька два болезнь поваляет… потом и спихнет… Варю не выпускай из сердца… чего скраснел?.. Знаю, знаю. По тебе она. Сестренок береги пуще глаза. Бог даст, отец войну оборет, вернется… вместе легче…
Не договорила, зашлась тяжелым грудным кашлем.
Первой угодившей под руку курице Платон отрубил голову, ощипал. Зиновия приготовила жирный бульон. Напекла из последних запасов белой муки пирогов с черникой. На еду Ксения смотрела отрешенным равнодушным взглядом.
Дочурки еще спали лобик к лобику беззаботным сном раннего детства.
Весь день Захар и Васек прессовали кирпичи, перетаскивали на носилках под навес для просушки. Сын частенько прибегал проведать больную мать. Ей не становилось лучше.
Со дня на день ждали приезда представителя из военкомата. Все колхозные лошади давно были подготовлены к боевому смотру. Коней купали в Васюгане, скребли, расчесывали гривы. Лечили окоростелых, страдающих хромотой. Каким-то образом в деревне узнали, что отбирать для фронта лошадей приедет бывший буденновский кавалерист. Не хотелось осрамиться молодым конюхам. В конюшне и около нее навели порядок. Вывезли весь навоз. Его за время «царствования» Басалаева скопилось изрядно. Вычистили стойла. Поставили в деннике новые ворота.
Навозили песка, посыпали ископыченный конный двор, вокруг конюховки. Убрали подальше с глаз изношенную упряжь, развешав крепенькие хомуты, дуги, подпруги и уздечки.
Председательский Гнедко — молодцеватый, лоснящийся от сытости и телесной силы жеребец — выглядел красавцем.
— У Гнедка рысистая стать, — оценивающе говорил Платон, с восхищением осматривая крепконогого жеребца. — Жалко небось, Василь, отдавать под пули своего скакуна?
Тютюнников тяжко вздохнул.
— Ничего не поделаешь. Красную Армию крепить надо. Может, не возьмут его, а?
Проблеск надежды не угасал.
Желая перебить ход мыслей, Василий Сергеевич спросил:
— Ксения сильно плоха?
— Сохнет, как ручеек в жару. Не ест совсем. Мне, говорит, теперь ни к чему, а вам едовать надо крепко.
— В район, в больницу повезем.
— Слушать о больнице не хочет. Твердит одно: чую.
— Такую доярку днем с фонарем не сыщешь. Женщины говорят про нее: Ксения за счет ласки к животным от каждой коровушки по два дополнительных литра молока получает.
— Наблюдал за снохой на дойке. Вымоет вымя, непременно имя коровенки вымолвит, пошепчется с ней. И доить начинает. Прошлым летом полподойника молока опрокинула. Из дома принесла, влила в колхозное…
Умерла Ксения ночью. Короткий горячечный сон слился с крепким, вечным незаметно. Первый раз она проспала утреннюю зарю. Первый раз ее не могли добудиться сторожа деревенского времени — петухи.
— Господи, зачем ты наперед нас, стариков, взял ее?! — причитала Зиновия, подняв шалашиком руки перед бледным лицом.
Платон убивался гнетущим бесслезным страданием.
Покойницу обмыли, обрядили ко гробу. Восковая свеча никак не хотела стоять меж скрюченных, таких же восковых пальцев.
Сын не мог сломить волю бегущих слез.
— Дедушка, отец наказывал каждый волосок на ее голове беречь, а мы?!
— С силой смерти, детонька, никто не совладает, — словно оправдываясь, твердил Платон, прижимая к груди голову внука.
Под неумолк птичьего хора легковесный гроб несли на руках до самого кладбища.
Горе вспыхнуло и не прогорало в сыновьей груди. Прошел страшный сон похорон. Захар ходил потерянный, придавленный густым туманом несчастья. Сердце не хотело брать на веру горькую явь: была мать и нет ее. Двухметровая толща могильной земли отторгла человека от этого мира крестьянских забот, от этого света солнца. Где он, тот свет, куда, по уверению богобоязненной Серафимы, переходят души усопших? Выбился ли оттуда хоть один лучик, согрел кого, осветил путь?!
Вспоминались мельчайшие подробности материнской доброты. Вот она редкозубым гребешком расчесывает после бани русые волосы сына, воркует нежно: «Да какой ты у меня хорошенький. Да какой ты у меня пригоженький. Чей это такой Захарушка?..» Подкладывает на тарелку лучший кусок рыбного пирога. Снимает с плеч, набрасывает на сына кофту во время сильного ливня, прихватившего их в лесу. Целует в щечку, желает спокойной ночи… Отец на войне. Мать в могиле. Правду сказывала бабушка Зиновия про зло. Хвалилось оно: изведете одну беду, другую приведу. Вот привело.
Вместе со всеми приготовленными к смотру лошадьми Пурга находилась в деннике. Ее глаза, подернутые пеленой непрекращающейся тьмы, по-прежнему оставались влажными. Конюху были теперь особенно понятны и объяснимы эти вечные слезы лошади. При подходе Захара она перестала хрумкать овес, насторожилась. Скребница коснулась и без того гладкой холеной шерсти. Слепая нюхом нашла лицо друга, с собачьей преданностью лизнула подбородок. Необычное поведение Пурги со дня смерти матери наталкивало Захара на мысль, что она каким-то необъяснимым чутьем догадывается о беде. Неужели были поняты ею затяжные печальные вздохи, беспрестанно идущие из души парня? Необычным жалобно-заливистым было ржание. Чаще прикасалась к конюху лбом, храпом, языком. Никита Басалаев ревностно следил за такими знаками внимания слепой кобылы. Старший конюх давно не испытывал к помощнику чувства неприязни. Их отцы ушли на фронт. Могут оказаться в одном подразделении. Чего делить сыновьям? Никита не рассчитывал на особое отношение напарника. Стал разговорчивее, обходительнее, и то хорошо. Несчастье запрудинской семьи он переживал по-своему, по-басалаевски: пришла в деревню беда, конечно плохо. Но, слава богу, не нас коснулась. Проявить сострадание — пожалуйста. Это можно. От ложной муки сердце не обливается кровью.
Захара мало утешали сочувственные слова помощника. Больше затрагивала неподдельная горесть Фросюшки-Подайте Ниточку. При виде окаменелого трупа покойницы она царапала себе лицо, корчилась в судорогах истинного страдания, обливалась горючими слезами искусной вопленицы. Благоговейно помогала обряжать усопшую в приготовленное одеяние. На поминках ела кутью наполовину со слезами. Полоумка-то полоумка, а чужое горечко вбирала в душу целиком. И слезы были чистые, искренние, не за поминальное угощение выплаканные.
На следующий после похорон день тот же трещоточный катер, что увозил первобранцев на фронт, приплавил к Большим Бродам широконосую баржу. От шкиперской каютки вдоль бортов возвышалась горбыльная надстройка, перехваченная в носовой части пятью осиновыми жердями.
