– Нет, не будем, – заупрямилась Ирина, – ты-то здесь выглядишь прекрасно.
– Если выгляжу прекрасно – значит, это не я.
– Сейчас же отдай! – Быстрицкая вырвала у Глеба снимок и стала разглаживать на ладони, нежно касаясь изображения.
– Ты сходишь с ума.
Глеб смотрел на фотографию. Два счастливых человека. Открытые смеющиеся лица, видно, что мужчина и женщина влюблены, преданы друг другу. Маленький букетик в руках Ирины – фиалки, купленные Глебом у уличной цветочницы, совсем юной, лет двенадцати, девчушки. Маленький, так не похожий на огромные, до непристойности «богато» оформленные фольгой и целлофаном букеты с московских улиц. Да, эти фотографии всегда будут напоминать о счастье.
– Куда пойдем теперь? – спросила Ирина, заглянув в глаза Глебу.
– Вверх, – Сиверов указал рукой в небо, – вознесемся под облака.
– Нет уж, у меня закружится голова, я и так на вершине блаженства.
– Тогда в преисподнюю.
– Думаю, здесь преисподняя такая же вылизанная и вымытая, как все парижские улицы. Там тоже стоят столики, подают кофе и минеральную воду. Тут неинтересный ад, даже черти, и те приговаривают: «Чего желаете, мадам?»
– Тогда идем, куда ты пожелаешь.
– Я хочу туда, – Ирина неопределенно махнула рукой, сама не зная, куда показала.
– Ну что ж, если хочешь туда – туда и пойдем. Времени у нас, дорогая, хоть отбавляй.
– Я даже и не ожидала, – призналась Быстрицкая, – что мне когда-нибудь будет так хорошо и свободно. «Ну что ж, я рад, – подумал Глеб, – что хоть кому-то приношу счастье и радость».
Ирина тряхнула головой, схватила Глеба за руку и потащила его за собой:
– Побежали!
– Куда?
– Увидишь.
Под старыми развесистыми деревьями с изумительно гладкими стволами играл небольшой оркестр, а вокруг толпились пестро одетые туристы, щелкали фотоаппараты, слышался смех. То и дело накатывались звуки музыки: вздохи и переборы аккордеона, певучий звук скрипки. Несколько пар танцевало.
– Глеб… То есть, Федор, – зашептала Ирина, – давай потанцуем. Я так давно с тобой не танцевала. Целую вечность.
– У вечности нет конца.
– У нее нет начала потанцуем.
– Да ты что, Ирина, я же не умею, – попытался остановить ее Глеб, но понял, что сопротивляться колдовским чарам этой женщины он не в силах.
– Что ты упрямишься, как ребенок?
– Я не упрямлюсь.
– Пойдем.
Ирина и Глеб подошли почти вплотную к оркестру, расположившемуся прямо на мостовой, и Ирина закружила Глеба в танце.
Плыла над ними Эйфелева башня, плыл город, покачивался… Временами даже становилось удивительно, как это при подобной качке не звенят колокола на соборных башнях.
Ирина положила голову на плечо Глебу.
– Как здорово! Просто прекрасно.
Глеб не отвечал. Он чувствовал, что женщина всецело в его власти и во власти этой нехитрой мелодии. Рядом с музыкантами лежал футляр от скрипки, в который прохожие бросали деньги. Когда музыка кончилась, Глеб тоже бросил в футляр сто франков. Быстрицкая так и не успела удержать его руку с банкнотой.
– Ты…
– Поздно, сама во всем виновата, я становлюсь сентиментальным.
* * *
Пожилой музыкант с серебристой щетиной на подбородке и пушистыми бакенбардами, очень похожий на дореволюционного российского пожарника, сходство с которым усиливала начищенная до зеркального блеска труба, поклонился Ирине, подмигнул Глебу, улыбнулся им обоим и, взмахнув руками, заставил свой наверняка наспех собранный оркестрик заиграть самые трогательные такты предыдущего танца.
Но ни Глеб, ни Ирина уже не танцевали. Они стояли, прижавшись друг к другу, в молчании смотрели на кружащие пары, на беззаботных музыкантов. Глеб подумал, что именно этого момента он ждал всю жизнь. И этот момент наступил.
Вот оно, счастье! Счастье во всем. Рядом с ним любимая женщина, у него есть деньги, есть свободное время, он никому, кроме Ирины и себя, ничего не должен.
Вот сейчас счастье в его руках. Оно живое, трепетное, прозрачное. Оно подхватывает его и несет, несет, кружит…
«Только не надо сопротивляться», – сказал Глеб сам себе. На его губах появилась улыбка.
– Ты чему улыбаешься?
Глеб пожал плечами: .
– Вот уж никогда не думал, что счастье именно такое. Что счастливым я стану не дома, а здесь – у подножья Эйфелевой башни, рядом с не очень сыгранным оркестром, буду слушать французскую мелодию, названия которой я даже не знаю, и подпевать. Ты будешь рядом…
– Не надо, не говори, – остановила его Ирина и прижала пальцы к его губам, – не говори, а то сглазишь, и все пропадет.
– Да-да, лучше молчать, глупо улыбаться и чувствовать себя ребенком, которому подарили именно ту игрушку, о которой он мечтал, но не говорил.
– А почему не говорил? :
– Потому что знал – ее никогда не подарят.
– Спасибо, тебе, дорогой, – Ирина поцеловала Глеба в щеку.
Весь этот вечер, всю ночь они принадлежали друг другу. Они упивались близостью, и каждый думал о том, чтобы Господь подарил им еще один день, чтобы еще один день и еще одну ночь они были вместе, могли смотреть друг на друга, прикасаться рукой к руке, переплетать пальцы…
Глеб думал о том, что, оказывается, ему надо очень . мало – всего лишь видеть сияющее лицо Ирины, ощущать ее тело в движении, слышать ее дыхание и смеяться беззаботно над разными пустяками. Так, например, на Монмартре они расхохотались, остановившись рядом с молоденьким художником, который рисовал портрет толстого мужчины. Они тогда переглянулись, и этого короткого взгляда им хватило, чтобы все понять, чтобы догадаться, о чем думает каждый, и рассмеяться. А еще их развеселила забавная парочка: двое маленьких детей, которых они встретили на берегу Сены. Мальчик и девочка лет пяти-шести, одетые, как взрослые, шли, держась за руки, девочка несла букетик фиалок.
– Знаешь, о чем я думаю? – сказала тогда Ирина, провожая взглядом малышей.
– Догадываюсь.
– Да-да, милый, я хочу ребенка-сына. Я хочу, чтобы у нас с тобой был мальчик, такой толстый смешной карапуз.
– Я тоже этого хочу, – немного грустно ответил Глеб.
– Ну что же, я еще могу родить. Я знаю, Глеб, что для тебя я еще рожу сына.
Они увидели, как девочка, подойдя к няне, вручила ей букет фиалок. А няня почему-то стала строго отчитывать мальчика. Тот покраснел, надул губы и расплакался.
У Ирины было два шара, купленных тут же, на берету голубовато-серебристой Сены.
