– В зоне не такие бомжи, там бомжи-философы.
– Они добровольно ушли в зону, чтобы их никто не беспокоил, не мешал размышлять.
– О чем?
– О смысле жизни…
– А что они там берляют? – задал естественный вопрос Хворостецкий.
– Что поймают, то и берляют.
– А что там можно поймать?
– Можно человека, можно кота, собаку, можно ворону, голубя. В общем, берляют все, что шевелится, лолзает, бегает, летает.
– Вот это уже что-то!
– Да, это любопытно. Правда, стошнить может, глядя, как они разделывают собаку или кота. А в остальном они милые люди.
– Что там еще есть?
– Точно могу тебе сказать – есть собаки без шерсти. Но я думаю, радиация здесь ни при чем. Обыкновенный лишай, от которого выпадает шерсть, стригучка.
– Голые собаки? – глаза Хворостецкого загорелись алчным огнем, он сразу представил эффектные кадры, где стая голых собак мчится за человеком, а затем разрывает его на куски. Для этого, конечно, придется сделать монтаж: человек бежит сам по себе, собаки сами по себе, потом все свести в одну линию, и получится…
Хворостецкий от удовольствия потер вспотевшие ладони: один из сюжетов его будущего фильма уже проклюнулся. Юрий был опытным режиссером-документалистом и знал, что, когда приезжаешь на место, жизнь сама подкидывает всяческие сюрпризы и подарки, успевай только включать камеру, и все это само полезет в кадр.
– А бабы там живут? – осведомился Хворостецкий.
– Живут и бабы. Только они все немытые.
– Бомжи с этими бабами трахаются?
– Конечно. Если хорошо поедят.
– Понятно, – Хворостецкий сплюнул под пластмассовый столик и подумал, что неплохо было бы снять какой-нибудь душещипательный сюжет о любви выброшенного из жизни бомжа к конченой алкоголичке – эдаких чернобыльских Ромео и Джульетте.
Таким образом, по мелочам, по крохам в его голове начал вырисовываться фильм.
В мае, когда все цвело и благоухало, съемочная группа на темно-синем микроавтобусе с серебристой трехлучевой звездой на капоте покинула город-герой Минск и помчалась в южном направлении – к Гомелю. Оттуда киношники собирались попасть в Наровлю, а из Наровли лежал прямой путь в чернобыльскую зону.
Разговоры в машине велись серьезные. Все, кроме водителя, попивали водку, убедив друг друга, что алкоголь не даст радиации проникнуть в организм.
Первым убеждать всех в этом принялся Виталий Семага. Он вытащил бутылку из ящика, развернул на откидном столике пакеты со снедью и разлил по пластмассовым стаканам водку. Водитель, смотревший вперед, жадно поглядывал и в зеркало заднего вида, утешая себя тем, что как только доберутся до ночлега, он своего не упустит и вылакает целую бутылку. А уж потом, в зоне, можно ездить и хмельному, благо дорожно-постовой службы там нет, как нет и встречных машин.
Он смотрел на раскрасневшиеся лица, мелькавшие в маленьком зеркальце, на улыбающуюся Ханну Гельмгольц, которую Хворостецкий уже начал хватать за коленки, обтянутые джинсами, на Семагу, который пытался влить ей в рот дополнительную дозу водки, убеждая женщину в целебном действии напитка, на оператора, который был уже пьян и сидел, обхватив голову руками, покачиваясь из стороны в сторону в такт толчкам движущегося автомобиля.
Группа как группа, все происходило, как всегда пять, десять, пятнадцать лет назад. Киношники ехали работать, снимать сенсационный фильм. Но перед этим, как водится, предстояло хорошенько выпить и прочистить мозги, забыть о цивилизованной городской жизни, приготовиться ко всяким неожиданностям и заморочкам. Как известно, пьяный человек, одурманенный алкоголем, всякие заморочки воспринимает намного спокойнее, чем трезвый, и его тяжело чем-либо смутить.
Не прошло и двух часов, как Юрий Хворостецкий похлопал водителя по спине и крикнул ему:
– Толя, тормози, надо отлить.
Водитель нажал на тормоз, и автомобиль замер как вкопанный. Пустые стаканы и бутылки приняли горизонтальное положение. Полную, из которой готовились наливать, Семага подхватил. Покачиваясь, Хворостецкий и Семага выбрались из машины. Ханна Гельмгольц осталась сидеть у самого окошка. Но Хворостецкому это не понравилось. Он подошел и постучал кулаком по стеклу.
– Фройляйн, не хотите ли отлить?
Немка неплохо говорила по-русски и знала смысл этого слова, но тем паче удивилась, потому что «отливать» ей было как бы и негде. Микроавтобус остановился в чистом поле, поблизости не виднелось ни кустов, ни деревьев.
Ханна пожала худенькими плечами и жестами дала понять, что условия для проведения подобной процедуры – неподходящие.
Семага заперечил:
– А мы тебя, фройляйн, закроем. Станем плечом к плечу, так ты сможешь присесть и сделать свое дело. Никто тебя и не увидит.
Ханна на это предложение отрицательно покачала головой. Единственным, к кому она могла обратиться за помощью, был трезвый Анатолий Кошевников, тем более, он находился у нее в подчинении, поскольку деньги водителю платила она.
Все выпили столько, что не догадались проехать еще немного – до леса.
Анатолий предложил простой выход: мужчины идут на одну сторону автобуса, а Ханна – на другую. Ханна присела. Слышала, как гогочут Семага с Хворостецким и журчат две сильных, напористых струи. Она едва успела застегнуть молнию джинсов и отскочить в сторону: прямо к ее ногам из-за колеса быстро приближалась все ширящаяся лужа, а режиссер с журналистом продолжали журчать и веселиться. В конце концов все угомонились, забравшись в машину, и Хворостецкий отдал приказ:
– Толя, вперед! До зоны нигде не будем останавливаться.
На что водитель свирепо ответил:
– Когда захочу, тогда и остановлюсь. Все равно в Наровле придется заправиться.
– Это святое дело, – сказал режиссер, зная, что с водителем спорить не стоит, особенно насчет заправки, иначе далеко не уедешь.
В районном центре Наровля на берегу Припяти они оказались, когда уже стемнело. Первую ночь решили провести в гостинице, напоследок воспользоваться благами цивилизации, хотя из всех благ тут была лишь холодная вода. Горячую, как обычно, в маленьких гостиницах летом отключали. Но прежде чем устроиться в гостинице, стоило поискать приключений. Пьяному, как говорится, море по колено, и Виталий Семага предложил коллегам:
– Айда искупаемся в Припяти?
– Там же радиоактивная вода, – заметил водитель.
– Дурак ты, вода течет сверху. Значит, в зону и значит, она чистая.
– А ты откуда знаешь? – наморщил лоб Кошевников.
– Мне. все известно, я здесь не первый раз.
Но, подискутировав, купаться в реке все же не отважились. В наступивших сумерках вода отдавала каким-то странным флуоресцирующим светом. Но это, скорее всего, не от радиации, а от чего-то другого, о чем никто из съемочной группы не имел понятия. Версии были разные: то ли от дохлой рыбы выделился фосфор, то ли от гниющих водорослей, а может, завод какой слил в реку отходы. Наконец порешили, что выпили лишнего и поэтому в глазах появилось такое странное свечение. Купание все равно отменили, постановив устроиться в гостинице и по настоящему поужинать: то есть выпить не по стакану водки на каждого, а хотя бы по бутылке и с обильной закуской.
