Кошевников с энтузиазмом поддержал это предложение Хворостецкого, который по большому счету вынашивал другие планы. Он хотел подпоить немку и переспать с нею, чтобы потом, похлопывая Семагу по плечу, рассказать, как она визжала и кричала «майн гот». К тому же в компании, где женщина находилась в единственном числе, стоило поторопиться, а то Виталий или вечно пьяный оператор, или водитель захватят первенство.
– Значит так: вы накрываете на стол, а ты принеси из машины… – сказал Хворостецкий водителю и на несколько секунд задумался, – ну, в общем, принеси столько бутылок, чтобы потом не бегать.
– Все равно придется бежать, – убежденно .произнес Кошевников, расстегивая верхнюю пуговицу своих брюк. – Я пивком потом захочу оттянуться, да и жрать захотелось; Когда завтра выезжаем?
– Как проснемся, – установил было распорядок дня Семага.
– Нет, выезжаем рано, – возразила Ханна Гельмгольц, – на рассвете.
– Да ну, брось, – сказал Семага, – черт его знает, будет кто из знакомых на КПП? Еще надо связаться с местным начальством, поставить печати на пропусках, чтобы все было как положено.
– Ну, как знаете, – сдалась Ханна, во всем полагаясь на людей сведущих, к коим она относила Виталия Семагу.
Минут через двадцать стол уже был накрыт. Закуска стояла на нем отменная.
Немка распаковала свою сумку, и на столе появилась одноразовая посуда и продукты в вакуумных упаковках. Даже хлеб предусмотрительная Ханна привезла запаянным в целлофан. На краю стола лежал дозиметр, и немка то и дело бросала взгляд на фосфоресцирующие цифры. Заглядывал туда после каждой рюмки и Семага, как будто от количества выпитой водки в помещении мог уменьшиться уровень радиации. Радиация как назло не уменьшалась, а вот после второго стакана журналист перестал различать цифры и чуть не раздавил дозиметр, уткнувшись в столешницу лбом. Он отрубился так внезапно и стремительно, что немка испугалась, что он умер. Но Хворостецкий ее успокоил:
– Он у нас такой. Однажды я тоже испугался, когда с ним первый раз пил. У него такой организм, работает, как автомат. Поднялся уровень алкоголя до ватерлинии, – Хворостецкий начертил на своей волосатой груди ногтем полосу, – и Виталик – брык с копыт. Полежит полчаса и тут же просыпается, к бутылке тянется, хватается за горлышко, не вырвешь нипочем…
Водитель с оператором сидели по другую сторону стола и, упрямо глядя друг другу в глаза, вели идеологический диспут:
– Так ты веришь в Бога?..
– Я-то верю, – говорил водитель, показывая крест на грязном шнурке, болтающийся у него на груди.
– И я верю, – бормотал оператор.
– Если веришь – покажи крест.
На что Бархотин показывал оппоненту фигу и матерился, брызжа слюной.
– Значит, ты еретик, – выносил приговор Кошевников.
– Сам ты еретик, мать твою!
– Я не еретик, на мне крест. А вот на тебе креста нет. Съел?
– Да на тебе, сволочь, клейма ставить негде, ты же ворюга!
– Сам ты ворюга – некрещенный.
Затем водитель и оператор, поняв, что на словах не смогут решить, кто из них прав, пришли, как водится в застольях, к простой мысли, что надо померяться силой и кто кого завалит, тот и выиграл теологический спор.
Хворостецкий, увидев, что ситуация выходит из-под контроля и ему нужно применить власть, вмешался:
– Эй, ребята, если мордобой решили устроить, то только на коридоре!
– Какой мордобой? – обиделся Бархотин. – Я же человек интеллигентный, творческий, – и он с ненавистью посмотрел на водителя, которого ни к одной из этих категорий людей явно не относил.
– Интеллигентные люди, – твердо сказал Хворостецкий, – по-другому проблемы решают.
– Как? – заинтересовался Кошевников.
– Ну, например, кто выпьет больше…
– Не пойдет, – возразил оператор.
– Почему?
– Не в равных условиях начнем. Я уже и так больше его выпил.
Ханна в панике вглядывалась в покрасневшие лица, пытаясь определить, на кого она может полагаться в сложившихся обстоятельствах. Наибольшее доверие ей, как ни странно, внушал Виталий Семага. К этому времени он уже успел очнуться и сделать то, о чем предупреждал Хворостецкий, – выпить еще водки, и сидел теперь молча. Ханна не догадывалась, что молчит он по одной-единственной причине – боится, раскрыв рот, не справиться со рвотой.
– Виталик, – зашептала Ханна.
Семага покосился на нее и кивнул, выдавив из себя нечленораздельное:
– Угу…
– Успокой их.
– Гм…
Хворостецкий же, отчаявшись выгнать шофера с оператором в коридор, все-таки разрешил провести соревнование прямо в номере, но цивилизованно. Один из журнальных столиков освободили от закуски и выпивки. Его подтянули к окну, а спорящие уселись в кресла, решив, с подачи режиссера, бороться на руках. О причине спора спорщики уже начисто забыли, но никто не хотел сдаваться за здорово живешь. Мужчинам придавало сил присутствие «иностранной» женщины.
– Начали, – хлопнул в ладоши Хворостецкий, будто отдавал команду о начале съемок.
– Врешь, не возьмешь…
– Локоть не отрывай!
– Сука!
– Падаль!
Наконец-таки Кошевникову удалось справиться с Бархотиным. Тот матюкнулся и, зло улыбаясь, процедил сквозь зубы:
– Твоя взяла.
– Будешь знать, с кем связываться.
Кошевников тут же решил отметить свою победу. Остатки водки полились в белые пластиковые стаканы. Когда наступило время выпить, то все, не сговариваясь, посмотрели на Виталия Семагу, ему предстояло произнести тост, что-то он давно отмалчивался. Он медленно поднялся. Шум стих. Все ждали, что же сейчас скажет Виталик. Но вместо проникновенной речи он сказал коротко:
– Пойду отолью, – и выбрался из-за стола.
Получилось, что за это и выпили, потому как что еще скажешь после таких слов. Немка тоже поднялась из-за стола. Хворостецкий насторожился и принялся выбираться вслед за ней, неуклюже ворочая мебель.
– Спокойной ночи, господа, – сказала Ханна, кивнув членам съемочной группы.
Хворостецкий ее слова пропустил мимо ушей. Он взял за горлышко бутылку, предусмотрительно спрятанную под столиком, в которой еще до половины осталось водки, два стаканчика и посмотрел на Ханну:
– Я тебя провожу.
– Нет-нет, не надо, – заупрямилась женщина.
– Как это не надо? Опасно ходить ночью по гостинице, тем более, твой номер на первом этаже. Я все должен осмотреть, все проверить.
– Нет, Юрий, не надо, оставайся здесь. – Она вышла в коридор и тут же вернулась. – Там темно.
