Через два дня должны были снимать бинты.
Пришли два врача. Молодой — лечащий и пожилой профессорского вида с седыми волосами. Ходячих девушек попросили выйти.
— Ну что, приступим? — спросил профессор, непонятно к кому обращаясь.
Тот, что моложе, склонился над Юлей, разматывая бинты. В глазах его не было оптимизма. Это заметили все.
Юля сидела на табурете посреди палаты. Она вся искрутилась и изъерзалась от нетерпения.
Как маленький ребёнок, что ждёт, когда же ему всё же преподнесут долгожданный подарок, который он терпеливо зарабатывал своей любовью и послушанием. О наличии, которого, он давно знал и видел, где тот хранится. Потому, что подсмотрел, когда родители прятали его загодя. В сказочные моменты отсутствия взрослых дома, доставал подарок из тайника, наслаждаясь его существованием. И тем желаннее тот казался, что видя его в реальности, трогая и любуясь, ребёнок понимал его недостижимость, обусловленною всего лишь прихотью взрослых, и малюсенькой преградой, называемой временем.
Седой профессор стоял напротив Юли, рядом с её матерью. Игорь присел около кровати на стул.
Бинты упали, освободив копну рыжих волос, кучу веснушек и два белых тампона с желтоватыми словно перезревшими краями.
Доктор снял ватные кругляшки. Глаза Юли были закрыты. Вместо бровей виднелись нежно розовые полоски. Такие же полоски, но тоньше, обрамляли оба глаза.
— Ну же, Юлечка, — не выдержала Алевтина Никаноровна, — посмотри на нас!
Белые, с голыбыми прожилками, веки дрогнули и стали подниматься.
— Почему так темно? — осторожно спросила она, словно желая сделать шаг, но боясь оступиться.
Веки открылись, и все увидели её темно-синие глаза, как две спелые созревшие сливы, готовые вот-вот брызнуть во все стороны сочной фиолетовой мякотью.
— Включите свет! — уже тише попросила она.
И, внезапно, поняв всю безысходность своей просьбы, с мольбой в голосе, но очень громко, повторила в пугающую темноту, затягивающую её в себя, ещё сильнее чем раньше, с каждой длящейся секундой тишины:
— Мамочка, почему нет света, прошу, включите…
И, заперев во рту последнее слово, её верхняя губка задрожала. Дрожь передалась нижней, затем подбородку, а далее всей голове и всему телу. Она вытянула вперёд руки, словно ища опору, ухватившись за которую могла бы вытянуть себя на свет. Туда, где едва сдерживает слёзы её мать, где стоят беспомощные, уставшие доктора, чувствуя в своём сердце очередную дозу оседающей тяжести разочарований. Где, незнакомое и обожаемое, лицо самого близкого человека, которым могут любоваться все вокруг, остаётся для неё окутанным темнотой!
И, быть может, для этого ей необходимо, всего лишь, встать и сделать шаг.
Юля попыталась приподняться, и, сидящий в стороне Бойдов, оттолкнув профессора, рванулся вперёд. Обнял Юлю. Прижал к себе её беспомощное, разрывающееся в рыданиях тельце.
— Милый, миленький, ну, разве можно так жить, разве можно, ничего не видя? — рыдала она, — Ведь я же всё видела, всё видела раньше, всё вокруг! Ведь всё же было хорошо! Мне все говорили, что будет хорошо! И я зала, я была уверенна…
Словно тот долгожданный подарок, который ребёнок зарабатывал свой любовью и послушанием, неоднократно держал в руках, просто исчез, испарился. И взрослые, будто не заметили этого, продолжая равнодушно жить повседневными заботами, в своём холодном однообразном безразличии, не замечая великого горя до краёв заполнившего детскую душу.
— Всё будет хорошо, моя девочка, всё будет хорошо, мой маленький рыжик, — нашёптывал Игорь, прижимая к груди золотистую копну её волос и чувствуя, как полные горечи, огненные слёзы насквозь прожигают его рубашку, футболку, кожу, сердце.
Оба доктора потихоньку удалились, позвав с собой Алевтину Никаноровну.
Игорь стоял посреди пустой палаты продолжая успокаивать безутешную Юлю.
И тут, как протяжная песнь разлилась по палате среди ясного неба. До них донёсся зычный, знакомый женский голос с деревенским акцентом:
— Что ж ты, девонька, отчаиваешься так? Вон, посмотри на меня, бабу безногую. Я и то дальше жить хочу! А у тебя — что? Ручки, ножки есть. Детишек нарожаешь. Будут они твоими глазками. Всё расскажут тебе. А пока, суженый о тебе позаботиться! Вон красавец, какой. Со временем, с ним и видеть научишься!
На своей кровати сидела та, говорливая женщина шутница, хохотушка. Откинув одеяло, выставила напоказ две культи, растянув в улыбке верхнюю заячью губу, изо всех сил держась обеими руками за висящую над ней опору.
Глава 29. Переезд. Роковое знакомство
Неделю Юля прожила у матери. Игорь приходил к ней ежедневно, хотя бы на несколько минут. Приносил что мог. Но оставаться на ночь в одной комнате с её матерью в окружении орды святых, он был не в силах. Алевтина Никаноровна стала относиться к Игорю добродушно, ласково называя его касатиком. Изредка уходила в магазин за сахарным песком с печеньем. И тогда, иссушённые любовью, они кидались друг другу в объятья, словно припадая к источнику, торопливо удовлетворяя свою молодую нерастраченную похоть. Игорь примирился с вынужденным вуайеризмом. Посматривал на образа с превосходством и некоторой издёвкой:
— Вот, не смогли уберечь свою подопечную от заезжего самца. Так и висите на стене, не гугукайте!
Продолжаться так долго не могло.
Переезд к Игорю состоялся утром в субботу. Сопровождали всем отделением с почетным эскортом. Жиблов ехал на своём мотоцикле впереди с включённой мигалкой на коляске. Женщины разместились на заднем сиденье козелка. Мама Юли держала в руках небольшую икону в деревянном окладе, завёрнутую в бархатную тряпку. Юля была в чёрных очках, над которыми виднелись слегка наведённые мамой брови и очень смущалась. Она держала в руках коробочку со своей короной. Оперативники тоже смущались, и почти всю дорогу молчали. Они разместились кто где, и даже в отделении для задержанных, которое предварительно вычистили и побрызгали одеколоном, который теперь душил всех. В руках у них были коробки с книгами и матерчатые сумки с домашними вещами.
Никто не знал как себя вести, и поэтому звучали только деловые вопросы и ответы.
— Куда книги?
— На полку!
— Куда красный пакет?
— Сюда!
— Куда зелёный пакет?
— Туда!
….
Все вздохнули с облегчением, когда дверь квартиры закрылась.
Женщины остались хозяйничать. А мужчины продолжили свою службу.
Тогда ещё двенадцатичасовая работа оперативников без выходных не называлась усилением. За переработку не платили. Все пахали, чтобы в стране жилось спокойней их близким, друзьям, и обыкновенным людям. Никто не говорил о террористической опасности. Не возводили её в ранг идеи всей страны, чтобы сплотить народ для выборов нужного приемника. А чиновники не разворовывали казну, посылая своих детей учиться заграницу.
