Ната кое-как отстирала свою одежду и только взялась за спортивные штаны Ани, покрытые странными рыжими пятнами, как явился Женек и притащил рубашку.
– Опять краска? Где ты взял? Так нечестно! – воскликнула в отчаянии Натка, увидев бордовое пятнышко. – Прячешь, да?
Она чуть не плакала.
– Наташ…
Женек был растерян и огорчен. Он явно не ожидал ее тут застать, и теперь приходилось сознаваться в сокрытии ценности. Женек быстро рос, и из всех был самый худой. Ключицы выпирали, ребра торчали, под глазами вечно лежали синие тени.
– Наташ, ну хочешь, я тебе тоже дам? Я только одну баночку… Закат рисовать – ну как его кирпичом нарисуешь, ну он же не кирпичного цвета!
Как будто она не знает, какого цвета сейчас закаты!
Натка шмыгнула носом в последний раз и вытерла глаза ладошкой.
– Ладно. Все равно я пейзажи не рисую. Оставь себе.
Все равно было обидно! Они же условились: все поровну. Никто ничего не прячет. И на тебе. Потом, решившись, достала записку из кармана:
– Это ведь не ты писал?
Женек посмотрел:
– Ты что! Про Аньку?!
– Да знаю, что не ты. А кто мог, не знаешь? Двойняшки?..
Женек помотал головой:
– Только не они. Смотри, какая глупая ошибка: «ночью» без мягкого знака. Нагорные без ошибок пишут, я же всегда у них списываю.
Натка хмыкнула. Женек – и признался, что списывает. Чувствует, что все-таки виноват перед ней. Пытается загладить. Значит, ему хотя бы не совсем все равно…
– Давай рубашку! – потребовала Натка.
– Да я сам, – запротестовал Женек.
– Давай, говорю. А ты лучше помоги найти того, кто это наябедничал.
Женек отдал Натке испачканную рубашку и с готовностью стал вертеть записку так и эдак. Даже понюхал.
– Карандаш ТМ, чернографитовый, Гонсалвес.
Натка захохотала. Отсмеявшись, покачала головой:
– В сыщика играешь? Разве бывают другие карандаши…
– Ну, мало ли… – пробормотал Женек. – Славка говорил, что бывают.
– Да? – удивилась Натка. – Где?
– Не знаю, – нахмурился Женек. – Славка вообще последнее время какой-то странный.
Они помолчали. Натка закончила застирывать пятно и остановилась в нерешительности.
– Давай, схожу повешу.
Женек протянул руку.
– Погоди, там… Потом, короче. Пусть тут пока повесит.
И Натка расправила рубашку на горячей трубе.
– Так, значит, не Нагорные? Тогда Маша или Юлька. Остальные отпадают.
– А ты уже провела расследование? – жадно спросил Женек.
– Да какое расследование, Жень! Просто… больше никто не мог, и все.
– Я думаю, Маша. У нее кровать рядом с окном, ей проще заметить.
– А Юлька спит чутко! – возразила Ната. – И в той же комнате живет.
– А где ты взяла эту записку? – вдруг спросил Женек.
– Тетя дала. Наверное, ей в кабинет подбросили.
– Ирина Андреевна дала тебе записку? Зачем? – с подозрением спросил Женек.
В этот момент вернулась прачка баба Люба, которая целый час занималась распаковкой ящиков, принесенных с пристани, поскольку в этот раз не смогла найти никого в помощь: все были чем-то заняты. Радость светилась на ее лице: она несла коробку с мылом и огромный моток новой веревки.
– Все, все, ребятки, – запыхавшись, проговорила она. – Все. Помогли – идите, там уже и обед. А где корзины?
– Ляля понесла… она наверху, вешает! – быстро ответила Натка.
– Сразу две понесла? Да как же так, тяжело ведь! – покачала головой прачка. – Наточка, сходи за корзиной, я сейчас быстренько достираю и сложу…
Дети вышли из прачечной.
– Что-то тут не так, – заявил Женек, кивнув на записку. – Иди к директрисе и расскажи ей, что мы думаем. Хотя непонятно, почему она попросила тебя это узнать. А орлан где, кстати?
– Откуда ж я знаю, я из раздевалки прямо сюда пошла, – всплеснула руками Ната. – А корзина?..
– Корзину я сам принесу. Ляля, наверное, уже все повесила. Иди.
Ната хотела было возразить, но махнула рукой и отправилась в кабинет к Ирине Андреевне.
Глава восьмая,
в которой завеса готова приоткрыться
Аня
Я ревела и никак не могла остановиться. Сергей сидел на корточках возле дивана и заглядывал снизу мне в лицо.
– Ань! Ну что ты, Аня! Из-за меня, что ли? Ну перестань, вот он, я. Видишь: говорю с тобой, двигаюсь вон, могу рожу скорчить.
Он закачался из стороны в сторону, то изображая руками крылья, то крутя невидимый руль, при этом строил то жуткие, то смешные гримасы.
– Ань, ну в самом деле. Я живой… почти.
Я начала было успокаиваться, но при этих словах снова зарыдала. «Почти живой!» Ничего себе!
– Ну потрогай, возьми меня за руку! Теплый, честно. Не привидение. Во всяком случае, надеюсь на это.
Он протянул ладонь, я осторожно тронула ее пальцами. Рука была холодной, но холодной по-человечески. Как бывает, если придешь зимой с улицы, когда гулял без варежек.
– Пульс пощупай, вот здесь. Это кровь, ее гонит сердце, ясно?
Под моими пальцами на его руке действительно билась жилка. Медленный, слабый, но пульс был.
– Как же ты… все одиннадцать лет тут… один… – Я всхлипнула еще несколько раз, но стало уже не так тяжело.
– О, это было прикольно, – заявил Сергей и плюхнулся рядом на диван. – Сначала я только видел. Представляешь: тела нет, ничего нет – вижу небо над собой, и все. Как будто я был точкой. Не знаю, сколько это длилось. Долго. Постепенно я из точки становился, хм, многоклеточным. Начинал чувствовать тоже медленно-медленно. Вот когда ногу отсидишь, а потом чувствительность начинает возвращаться – очень похоже. Только там минуты уходят, а здесь прошло пару лет – а может, и больше, я сначала время не ощущал. По мере того как становился нормальным телом, вспоминал, кто я есть. А однажды почувствовал, что хочу жрать, и встал.
– Врешь ведь? – улыбнулась я сквозь слезы.
– Нет, честно. – Сергей засмеялся. – Ну ты представляешь, два года не есть?
– А что ты тут ешь, орехи?
– Не только. Рыбу в заливе ловлю, жарю на костре. Одной рыбки мне хватает на неделю. Я мог бы есть и сырую, мне совершенно все равно, я вкуса практически не чувствую. Но как-то… Жареная привычнее, в общем. Ну, грибы собираю, ягоды…
– А зимой? – перебила я. – Когда даже рыбу не поймать?
