Очнулась, ужас! Вокруг — темно, разрывы не прекращаются. Попыталась встать, но не могла, ногу придавило обломками стены. Начала звать на помощь, очень испугалась. Думала — все, это конец, больше никогда не смогу увидеть своих родителей, братьев и сестёр. От этих мыслей я зарыдала. Не знаю, сколько времени прошло. Попыталась выбраться, но от боли снова потеряла сознание.
Когда пришла в себя, поняла, что могу так умереть, если никто не придёт на помощь. Стала кричать изо всех сил. Меня услышали военные. Вытащили из-под обломков. Раны были открытые, сразу сильно пошла кровь. До этого — камни пережимали. Кое-как зашили, перевязали. Вот видишь, осталось!
Диана повернулась бедром. Вдоль голени шел длинный неровный шрам, точно бугрился шнур под кожей.
— Вот почём брюки ношу постоянно… Хотели отвезти в больницу, но я всё время кричала, что у меня в подвале дети, и мне разрешили идти. Они думали, что я сошла с ума — откуда дети в таком возрасте! Не стали связываться.
Когда спустилась в подвал, все удивились, что Ева не со мной. Думали, я её забрала. Мы никогда не расставались. Стали искать. Чуть с ума не сошла… Она, видать, за мной вышла… А потом все же — сошла… Увидела знакомые зелёные кроссовочки, из-под завала торчали. Словно травка пробивалась, а по ней струйки крови — красные полоски шнурков. Бросилась откидывать куски цемента. Тяжеленные, связанные арматурой. Ногти все поломала, пальцы — в кровь. Кто был — помогали. Только ножки показались — начался обстрел. Меня в подвал тащат, я ору. Перед глазами — как по попке сестрёнку шлёпаю, а она плачет. Дальше не помню. Очнулась — лежу, люди как тени, свечи горят. Еды нет. Телефон разряжен. Думала, родители погибли. Мне было девятнадцать.
Молились Богу, чтобы спас. Всё происходило в темноте. Жуткое бормотание, под звук разрывающихся снарядов. Кругом гремит. Осыпается. Сидели, не шевелясь, дрожа от страха, вздрагивали при каждом разрыве, опускали голову в колени, затыкали пальцами уши, зажмуривали глаза. Думала, что сейчас накроет, это конец. Ад!
Когда вышли, вокруг — руины. Посмотрела на свой дом, где находилась квартира, — полностью разрушен. Сгорел. Идти некуда. С детьми вернулись в подвал. Все плакали. Мать с отцом нашли нас через сутки, принесли воду и еду. Вместе просидели там еще несколько дней, спали на досках. Мои раны продолжали кровоточить. Бинтов — поменять повязку — не было. Потом пришли русские. Диана уткнулась в грудь Михаилу. Икать перестала. Лежала тихо, притаившись, словно боясь, что кто-то услышит, тут же начнется стрельба, канонада, смерть.
Михаил подумал, что люди постоянно бегут от войны — каждый от своей…
— Меня отправили в российскую больницу — раны стали гнить, началась гангрена. Думали ампутировать ногу. Сделали несколько операций. Вроде зажило.
В первый раз после операции проснулась от луча света, бьющего по глазам. Оказалось — бабушка-санитарка подушку мне поправляет. Кулончик её свесился и на солнышке играет. Стреляет зайчиками. Улыбнулась — вспомнила, как в детстве шалили, слепили друг друга. Разговорились. Хорошая старушка оказалась, душевная. Позже рассказала я ей, как свою сестрёнку загубила, что не могу вернуться домой. Добрая была бабушка, сняла веревочку с головы и мне подарила тот кулончик. Я брать не хотела. Спрашивала — как же она? А бабушка отвечала, что Бог этот теперь у неё внутри живет. Перебрался. А мне Будда поможет домой вернуться… Вот и храню. Не верю, но храню. Добрая была нянечка. Слова её крепко в душу запали.
Она достала кулон. Медная фигурка сидящего человечка. Ноги скрещены, поджаты под себя. Руки на коленях. Голый живот с пупком. Лицо круглое, щекастое — улыбается. Поднесла к губам, поцеловала:
— Верни меня, пожалуйста, домой… — замерла. Затем продолжила: — Ещё мне постоянно кажется, что вот-вот что-то взорвется. Иногда просыпаюсь и не понимаю, где нахожусь. Открываю глаза, вижу белый чистый потолок и ужасаюсь. Понимаю, что это не подвал, а значит, защиты нет. Вскакиваю, начинаю искать детей и не нахожу, постепенно прихожу в себя. Во сне часто разбираю завал, тот, у дома. Вижу зелёные маленькие кроссовки, шнурочки алые, но никак не могу до них дотянуться. Кажется, вот возьму в руку, и всё будет хорошо. Но не получается. Так и просыпаюсь. В душе горечь.
У меня тогда был российский паспорт — многие не меняли. Некоторые старики даже жили с советскими. В Бразилии нефтяником работал отец подруги. Она давно звала меня с собой. После выздоровления я уже не сомневалась.
— И, что же ты, никогда не вернёшься домой?
— Не могу, понимаешь? Евочку я у них забрала, сгубила… Как сейчас помню их удивлённые лица… — на глазах Дианы выступили слезы. — Не могу без неё вернуться. Брат Авдан — значит семеро, понимаешь? Семеро. Колыбель…
Она посмотрела туманно, словно из глубины своих далёких воспоминаний. Но неожиданно взгляд просветлел — она узнала Михаила. Вздрогнула. В глазах промелькнул влажный луч нежности, надежды и страдания, наполненный чем-то жгучим, щемящим, проникновенным. Она заключила в ладони лицо Михаила. Едва улыбнулась.
И в мгновение он понял, что любит её больше всего на свете. Потому, что кроме их двоих, нет сейчас никого в этом мире несчастней. Стиснутых горем невозвращения, удавленных единой тоской по родине, колыбели… И это было больше, чем любовь, потому что для них она была синонимом жизни, становилась спасением…
Он накрыл её тело своим и, внезапно ощутив всю глубину проникших в душу чувств, беззастенчиво зарыдал, безмолвно всхлипывая и вздрагивая, как большой ребенок, совершивший нечто ужасное. Осознавший тяжесть проступка и вымаливающий прощение у какого-то своего, только ему известного божества, неведомого никому.
Она гладила его по голове, целовала в лоб:
— Милый, милый, ну что ты! Не надо. Нам хорошо вдвоём… Ведь хорошо? Да?..
А потом они просто лежали рядом, и каждый думал о своём, но очень похожем.
Диана очнулась первой:
— Мне завтра на работу… Слушай, а поехали со мной! Ты чем занимаешься здесь?
— Так… ничем, — Михаил подумал, что вряд ли эта бедная девочка сможет ему навредить. — Вот… хочу найти что-нибудь…
Диана неожиданно соскочила. Подобрала с полу свой халат, завернулась в него и уселась верхом на Михаила. Громко шмыгнула, утерла полой нос, смахнула ладонями слёзы. Нагнулась. Стала целовать его лицо. Но совсем не грубо, как ночью, а чувственно с нежностью, призывно. Говорила, захлёбываясь словами:
— Миленький, миленький мой, поехали со мной! Только не отказывайся. Ради Бога не отказывайся! Я работаю на пароходе в Манаусе. Поговорю с капитаном. Он добрый немец. Возьмёт тебя. Так надоели эти иностранцы. Особенно чёрные. Я их уже ненавижу. Ненавижу. Все воняют этим… африканским мускусом. Поехали, ну пожалуйста, милый мой великан…
— Что я там буду делать, на вашем пароходе? — сомневался Михаил. Представил свое огромное тело в маленькой каюте, в узких коридорах надстроек, на шаткой палубе и качающемся трапе. Снова нахлынуло привычное смущение.
