Через некоторое время в дверь тихонько постучал Меркель. Ганс поставил его за барную стойку удовлетворять гостей, и теперь он просил помочь поднять из трюма очередной ящик с бутылками кашасы. Михаил оделся и вышел. Стояла ночь. Корабль шел по лунной дорожке, разрезая ее на две половинки, подминая под себя, поедая. Позади — темень, только тусклый свет кормовых огней. Чуть качало. Корабль казался повисшим в темноте.
Возвращаясь, Михаил оглянулся на освещённый стол, куда Меркель понёс очередную бутылку. Решил постоять в темноте, почувствовать русское застолье. Соскучился.
Все четверо гостей сидели с голыми торсами. Играл на гитаре и пел «плантатор» Вадим. На шее блестела золотая цепь. В свете бортовых огней его гладко выбритая физиономия казалась тоже золотой. Отражала благодушие и удовлетворение. Гитара еле видна — утопала в жирных телесах. Только кончик черного грифа периодически старался вынырнуть на поверхность, но толстая белая ладонь тут же душила его сжимая у самых колков. Перехватывала то ближе, то дальше, словно искала место поудобней.
… А на суде я взял всё на себя,
Откуда ж знать им, как всё это было,
Я в хате был, но не было меня,
Когда мента Натаха замочила…
— Эта песня не про нас! — заявил Борисыч заплетающимся голосом.
— Тогда наливай! — Кузьмин сидел рядом. На носу блестели очки. На шее — тоже цепь, раза в два толще, чем у «плантатора». Но из чернёного серебра. На ней — огромный крест, как у попа. Теперь он больше походил на служителя культа. В руках держал камеру, неуверенно крутил ею во все стороны, периодически направлял на свою пьяную небритую припухшую физиономию. Что-то бубнил в объектив.
Стаканы были налиты, и все чокнулись. Закусывали, выжимая в рот кусочки лайма. Виталик и Борисыч сидели как школьники, понурив головы, положив локти на стол. Покачивались в такт музыке, пытались подпевать, но, видимо, слов не знали и удовлетворялись невразумительным мычанием. Периодически кто-то из них разливал спиртное, вскидывал стаканы, заставляя всех чокаться, произносить короткие тосты. Типа: «чтоб всегда», «за нас с вами и хрен с ними», «за Россию»… Отпивали и снова качались под нестройное звучание гитары.
«Ну вот, словно у себя на родине, — подумал Михаил, — сюда пожаловала родная сторона. Если Магомет не идёт к горе… С виду приличные люди, интеллигентные, а поют про тюрьму. «Плантатор» на сиженого не походит — больно уж упитанный, обласканный. Прикалывается. Похоже, что поют для меня. Провидение какое-то. Познакомить меня с тюремным шансоном — намёк, пригодится на будущее».
Незаметно пошел в каюту. Чтобы не разбудили Диану, закрыл окно.
Не спалось, слегка укачивало. Что-то снова тянуло на палубу, и он вышел подышать прохладным ночным воздухом.
Песни прекратились. Видать, руки устали первыми. Из-за стола звучали стихи. Похоже, это был «профессор»:
— …На улице мальчик сопливый,
Воздух поджарен и сух,
Мальчик такой счастливый,
И ковыряет в носу.
Ковыряй, ковыряй, мой милый,
Суй туда палец весь,
Только вот с эфтой силой,
В душу свою не лезь…
— Ну, что ты всё старьё читаешь? — перебил его пристав. — Есенинские сопли. Лучше из современного, вот послушай:
— Я не знаю, как остальные,
но я чувствую жесточайшую
Не по прошлому ностальгию,
ностальгию по настоящему…
Читать дальше не дали. Кто-то невнятно произнес тост. Раздался звон посуды. Затем троекратное «ура!»
Михаил вернулся в каюту. Подумал, как удивительным образом в русском человеке сочетается пьянство и возвышенное. Стоит накачаться спиртным, и его тянет к искусству. Словно внутри, где-то глубоко, обязательно живет поэт, певец или композитор. Наверно горькая, шаткая, неуёмная история страны рождает в душах скрытую гармонию, помогающую выживать, думать о будущем, надеяться. Выстраивает внутреннюю защиту от наружной пошлости, лжи и мракобесия.
Опять вспомнил Питер: ностальгия по настоящему, ностальгия…
Немного подержал дверь открытой, чтобы каюта успела наполниться ночной прохладой, и, закрыв, лёг спать.
Диана приподняла голову:
— Меркель за стойкой?
— Ну, да. Боюсь, ему придется до утра стоять. Пока гости не упадут, — усмехнулся.
— Ляг поспи. Заходил Ганс. Сказал, что завтра подъем в четыре. Начнутся экскурсии. Надо будет завтрак готовить. Собираются куда-то плыть.
Шептались, словно боясь обратить на себя внимание русскоязычных гостей.
В четыре утра Ганс постучал в окно каюты. Диана поднялась, спустилась с койки. Стала одеваться. Наклонилась к Михаилу, поцеловала:
— Можешь поспать ещё полчасика. Справлюсь без тебя.
Через полчаса Ганс пришёл и за Михаилом. Кое-как объяснил, что Меркель всю ночь обслуживал русских и теперь отсыпается. Надо идти вместо него помогать.
Было ещё темно. Михаил вышел на палубу. На ходу налил себе чаю и выпил, прикусывая сухарем. Корабль стоял, упершись носом в берег. Канатом привязан за толстое бревно, торчащее из воды. Рядом с ним какое-то подобие пирса. Небольшой настил, сколоченный из досок, шириной в метр, тянулся к заброшенному покосившемуся сараю, едва держащемуся на плаву прямо у берега. Параллельно провисала толстая веревка, когда-то служившая для поддержания равновесия.
Только начинало светать. И в той стороне, где поднималось солнце, сквозь ветви деревьев угадывались очертания геометрических фигур, не свойственных фантазиям природы. Скорее всего, это были крыши небольших построек. Стояла тишь. Только редкие всплески о борт корабля и приглушенные сонные голоса пассажиров, выходящих к завтраку. Это были французы. Они пили чай, ели бутерброды, приготовленные Дианой.
Ганс возился в лодке. Подтянул её ближе. Переложил внутрь пластиковое ведерко, брезентовый мешок и связку хвороста. Показал Михаилу, чтобы поддерживал сходящих пассажиров, выдавал поролоновые сидушки, чтобы не простудили задницы, сидя на деревянных скамейках.
Когда французы уже сидели в лодке, к трапу вышел Виталик. Он был одет в оранжевый специальный непромокаемый костюм, какой используют рыбаки. На голове шляпа с опускающейся москитной сеткой. На руках перчатки с прорезями для пальцев. На плече — спиннинг. За ним появились остальные русские. Всех слегка покачивало. Физиономии помяты. Взгляды ошалевшие, словно не понимали, куда попали. Одеты аналогично. В специальную прорезиненную форму различных маскировочных расцветок. На ногах — зелёные сапоги от костюмов химической защиты с завязками на коленях. Бантики тесёмок, как на средневековых панталонах.
В своих плотных куртках выглядели неуклюжими инопланетянами в скафандрах.
— Что это нас в такой час подняли? — едва приподнимая веки и оглядываясь, спросил Борисыч. — Расстреливать ведут? За пьянство на корабле?
