От этой мысли сквозило издевкой, но душа ликовала. Свобода в движениях возрождала привычный тонус. Фантазия подняла меня над этими клерками. Но видимо я перегнул палку — от ощущения себя среди многочисленных взяточников лицемеров и просто лентяев, меня неприятно передернуло.
В последний раз к Финляндскому вокзалу приехал целый полковник в форме чтобы передать деньги за своего непутевого сына. Видать, сынок не промах. Отец привык вытаскивать его из разных передряг. Полицейские детки частенько страдают отсутствием прилежания. Мент — нюх потерял? Что он рассказал своим подчиненным, когда утром созвонился с сыном и узнал, что тот просто загулял с подружкой и потерял телефон?
Зато я на время разговора по сотовому приобрел отца — большого начальника.
Братва надорвала животы от смеха, когда вернулась с деньгами.
За этого мента меня и пытаются привлечь. Был бы простой гражданин — никто бы пальцем не пошевелил. А тут целую подводную лодку подключили! На опознании он меня не узнал. Какое огорчение — своего сынка!
Я повернул налево и толкнул уличную дверь с маленьким смотровым окошечком.
Вышел на крыльцо.
Продолжались белые ночи, и утро наступило задолго до начала рабочего дня. После нескольких суток в затхлой камере свежий воздух пьянил как молодое вино. Слегка шатало. Вниз спускались несколько крутых ступенек, и я решил прежде прийти в себя. Прислонился к ограждению. Деревянные перила были мокрые от росы. Влага проникала через кожу. В этом ощущалось нечто ностальгическое. Словно кто-то перед моим возвращением сделал влажную уборку. Окропил все вокруг живой водой. Дал возможность цвести и радоваться.
Я огляделся. Мелкие переливающиеся капли мерцали всюду. Сливались в единый студенистый покров. На листьях деревьев, траве, железной крыше мухомора — гриба на детской площадке. Обволакивал глянцем металлические трубы качелей, скамейку и… замершую на ней скрюченную бабку.
Вот так так… Голова подперта ладонями. Коричневый платок сполз на глаза. Обвислая черная вязаная кофта вытянута до колен. Похожа на рыболовную сеть, в которую попала огромная рыбина. На ворсинках — радужные капельки, словно мелкий бисер. Из-под темной юбки — короткие зимние сапоги.
«Наверно, чокнутая, — подумал я, — летом в обуви на меху! Или бомжиха. Попрошайничает? Денег дать?»
Мелочь я не держал. Старикам подаю не всегда. Сами виноваты — каких детей вырастили, то и получите. О себе думать не хотелось. Сейчас я был счастлив и щедр. Сунул руку в карман, нащупывая бумажник. Поискал глазами, куда бы положить купюру.
На звук хлопанья двери за вошедшим сотрудником бабка приподняла голову. Подтянула на затылок платок. Неожиданно рванулась ко мне, протягивая руку. На ладони пачка папирос:
— Серёженька!..
Знакомое причмокивание! Узнал — это же она! Чуть не упал с крыльца. Пальцы скользнули по перилам. Ноги подкосились. Едва удержался. Хотел убежать. Но продолжающаяся слабость не придала упругости мышцам. Успел рассмотреть наклейку «Курение убивает». В тему! Блаженная эйфория улетучилась.
Бабка растерянно остановилась перед крыльцом. Уставилась на мои усы, короткую челку, затем в глаза. Смутилась:
— Ах, извините… — в уголках рта белые слюнки. Зубов не хватает или протез плохой?
Я облегченно вздохнул. Совсем слепая, что ли? С молодым парнем спутала! Пусть я и худощавый, но все же! Верно, очки забыла. Опустила руку. В ладони синий сморщенный кусочек карты. Медленно повернулась ко мне холмом покатой спины, поковыляла обратно. Голова вжата в плечи. Сутулость бабки казалась единым большим горбом. Скрепляла все тело в округлый панцирь, из-под которого высохшие икры с синими узлами вен проваливались в широкие раструбы сапог. Походила на жука.
Вернулась к скамейке. Долго, согбенно, высматривала на деревянных рейках свое сухое место, села. Рассеяно раскрыла ладонь. Посмотрела на пачку, прижала «беломор» к животу. Словно кусочек родины на картоне мог согреть.
Теперь голову не опускала, внимательно оглядывала всех выходящих. Перестала меня замечать. Я ушёл из ее поля зрения. Продолжал стоять, прислонившись к ограждению. Постепенно успокоился.
Да, это была она. Баба Зина. Принесла «беломор», когда подружка Хорька ушла с деньгами. В душу проникло гадкое ощущение жалости.
Сколько ей лет: шестьдесят пять, семьдесят? Как раз, сколько должно быть моей матери, которую я не мог представить в этом возрасте. В памяти она была молода. В тюрьмах получал от неё письма. Не читал — выбрасывал. Возраст её оставался прежним. А эта скорее походила на бабушку Наташу, изредка приезжавшую из Сестрорецка. Мать ставила ей стул у прохода в комнату, и та беспрекословно садилась. Молча, исподлобья наблюдала за происходящим, щурилась. Иногда манила меня сухонькой старческой ладошкой, совала в руку пару кусочков сахара. Шептала, причмокивая беззубым ртом:
— Будешь умненьким! Кто ест много сладкого…
Улыбалась, смежая веки. Умиленно вскидывала брови, ободряя. Свет вытекал влагой из ее глаз. Вытирала слезки ушками платка. Лицо, словно знакомая с детства чаша, наполненная лаской и добротой. Целуя, не боялся окунаться, ощущая родное тепло.
Мать ходила мимо:
— Ну что опять приехала? Не сидится дома, что ли. Забот не хватает?
Старалась старуху не замечать. Занималась своими делами. Мела пол, готовила обед. Стирала в ванной, от духоты не закрывая дверь: дыр-дыр, дыр-дыр, дыр-дыр…
Иногда голова бабки Наташи сваливалась на грудь, и слышался тихий храп с постаныванием на вдохе.
— Ты что, спать сюда приехала? — возмущалась мать, выходя из ванной, вытирая мыльные руки о передник. — Дома дед что ли не даёт?
Бабушка вздрагивала, часто моргала, виновато улыбаясь. Морщинки на щеках сжимались в плиссе, у глаз и подбородка стягивались в узелки:
— Хорошо у вас, дочешка, вот дремучка и одолевает… Скоро день рождения у меня. В яблочный Спас! Приехали бы с Сашенькой!
— Ну что ты не видишь? Некогда нам… На заводе пашу как проклятая, работу на дом беру, чтобы денег скопить… Муж из командировок не вылезает, — встряхивала перед собой мокрую наволочку, в лицо летели мелкие брызги.
Бабушка недоуменно моргала, не утиралась. Глаза становились грустными, как у побитой собаки. Обижаясь, растягивала сомкнутые губы, сжимала плотнее. От глаз до подбородка дугой расходилась старческая зыбь. Отворачивалась, про себя шептала:
— Все копите, копите… как отец…
Мать возвращалась в ванную — не слышала последнее. Оттуда отвечала: дыр-дыр, дыр-дыр, дыр-дыр…
Мама, мамочка, мамуля…
Что-то неприятно кольнуло у меня в груди. Пачка папирос в старческой ладони? Баба Зина не казалась толстой. Была маленькой. Со временем все начинают сгибаться под тяжестью невзгод. Ждала внука. Ему должно быть лет двадцать пять.
Я ни разу не видел тех людей, с которыми говорил по телефону. Они передавали деньги не мне. Выглядели так, как я представлял их во время разговора. Мгновенное раздражение, сменяющееся тревогой. Накатывающее волнение, заставляющее голос дрожать, заикаться. Затем всхлипывания, причитания.
