– Я буду рядом, братишка. – Крепкая, точно ветвь могучего дуба, рука Свейна Рыжего обхватила меня за плечи.
Я пытался улыбнуться, однако лицо словно окаменело. Сказать им?.. Но кто поверит, что Асгот глухой ночью срезал перо с моих волос, пока я спал? Я выставлю себя ничтожным трусом, пытающимся уйти от судьбы. Меня ждет позор. Да и не совсем понятно, как Асгот это сделал. Хорошо, он взял перо и положил его в мешок, но сам ли он прицепил его к амулету Брама? Или это случайность? Может, это и правда воля Тюра? Я отвел полный ненависти взгляд от годи и посмотрел на Кинетрит, стоявшую по правую руку от старика. Знала ли она? Я не мог поверить, что она хочет моей смерти. Ее зеленые глаза смотрели на меня холодным безмолвным взглядом. Не выдержав, я отвернулся.
– А ну, поприветствуйте тех, кого избрал сам Тюр! – прокричал Бодвар.
Туманный воздух огласили приветственные крики. Нас хлопали по спинам, кто-то пошел за вином, хотя было еще раннее утро и моя голова еще звенела, будто щит под ударами меча.
* * *
Все последующие дни мы усердно готовились к поединку. У подножия Авентинского холма, под сенью Сервиевой стены, раскинулся поросший кустарником пустырь. Там пас овец, коз и лошадей пастух по имени Паскаль. За кубок, наполненный янтарем, пастух с радостью уступил нам половину пустыря. Сигурд и Флоки Черный изнуряли меня занятиями до полусмерти. Доходило до того, что все мое тело начинало дрожать и меня рвало. В основном мы бились на копьях с замотанными кожей наконечниками – ведь если хорошо владеешь копьем, то мечом и секирой тоже драться сможешь. Сигурд и Флоки нападали на меня снова и снова, так что мне приходилось отчаянно крутиться в обе стороны и отражать удары – во рту пересыхало, грудь разрывало частым дыханием. Стоило мне начать слабеть, как кто-нибудь из них ломал древко о мою ногу или плечо, и оставалось лишь удвоить силы, иначе было бы еще хуже. Подсчитывая синяки, я убеждал себя, что ни Сигурд, ни Флоки не станут меня калечить перед серьезным боем, хотя истерзанному телу от этого было не легче.
Силу тоже тренировали. Мы со Свейном и Брамом вставали плечом к плечу, сцепив щиты, а на нас скъялдборгом
[42]
шли семь, восемь или даже десять воинов, и две «стены» просто давили друг на друга что есть мочи. Сердце стучало, словно молот, в груди жгло, но мы продолжали напирать. И хотя с нами был Свейн, нас каждый раз теснили назад; ноги наши бороздили землю, лица сравнивались по цвету с римским вином, а одежда насквозь промокала от пота. Однако сколько бы пота я ни проливал и синяков ни получал, правда оставалась правдой: я и вполовину не был так силен, как Тео Грек, Берстук Вендский или синелицый Африканец. И все это понимали. Чем ближе подходил день поединка, тем холоднее обращались со мною некоторые воины, считая, что я недостоин защищать честь братства. А может, просто завидовали – ведь именно мне, а не им Тюр дал шанс обрести славу. Однако я думал иначе. И Пенда тоже.
– Ради всех святых, парень, никак не пойму, о чем ты думал? Они же вышколенные воины, а не какие-нибудь крестьяне, которых заставили выйти на арену. Грек – верткий, как рыба, и воин искусный. Да к тому же хитрый. Африканец, наверное, и Свейна поборол бы, а венд – прирожденный убийца, я бы глаз не сомкнул накануне поединка с ним.
– Убивал я воинов и получше, – сказал я, потягивая разбавленный эль в ночь накануне поединка.
Сначала Пенда молча учил меня своим лучшим приемам и движениям, но потом вино развязало ему язык, очень не вовремя, – ведь утром мне предстояло сразиться не на жизнь, а на смерть.
Он покачал головой. Его глаза блестели в отсветах пламени.
– Ты везунчик, парень, и чутье у тебя есть… И все же ты не готов. Угорь и тот прыгает лучше. – Губы его улыбались, но глаза – нет. – Хочешь вернуть им чертово серебро, что пустил плавать по франкской реке? – Он указал на сидящих неподалеку норвежцев.
Те тоже негромко переговаривались, прикидывая, сколько серебра на нас поставить, и споря о том, кому какой противник должен достаться, чтобы мы ушли с арены живыми.
Я покачал головой.
– Может, им это и не нравится, Пенда, но они знают: гнить бы сейчас нашим костям на дне той реки, если б мы не избавились от серебра.
– Тогда почему? Из-за нее? – спросил он. – Ты решил идти на смерть из-за Кинетрит?
От этого имени внутри у меня все перевернулось.
– Она мне безразлична, – солгал я.
Уэссексец расстроенно покачал головой – никак не мог взять в толк, зачем я вызвался сражаться с воинами, которые дерутся гораздо лучше меня. И я решился открыться ему, потому что Пенда – мой друг, и еще потому, что он чувствовал мой страх, как охотничий пес – лисий запах. Я рассказал ему, как получилось, что Асгот вытащил перо из мешка. Он слушал меня, выпучив глаза и открыв рот, а руки его сами сжались в кулаки.
– Вот же хитер, тварь коварная! – воскликнул он.
Я шикнул на него.
– Никому не говори. Поклянись, что не скажешь.
– Тебе не обязательно сражаться, – сказал Пенда, с трудом сдерживаясь, чтобы не кричать. – Да пусть еще чей-нибудь гребень вытащат, а ты поживешь.
– Что сделано, то сделано, – пожал я плечами. – Пути назад нет, иначе меня сочтут жалким трусом.
Уэссексец долго молчал, почесывая длинный шрам, пересекавший его лицо, – все пытался придумать, как мне избежать поединка.
– От судьбы не уйдешь, – сказал я, протягивая руку за лежащим у его ноги бурдюком.
Эля не хватило, чтоб забыться, а провести свою последнюю ночь в страхе не хотелось. Пенда передал мне бурдюк, к которому я немедленно приложился.
– Значит, придется тебе победить, – сказал он.
В этот самый момент раздались радостные возгласы со стороны моста. Мы повскакивали и вгляделись в освещаемую отблесками пламени темноту. Всем хотелось отвлечься от напряженного ожидания, которое повисло в лагере. По берегу шли Сигурд, Улаф и Рольф, у каждого из них на плече висело по свиной туше.
– Что, кто-то умер? – прокричал Сигурд. – Или наш корабль затонул в этой вонючей римской речушке? Почему у всех кислые рожи? Эй, Дядя, видал когда-нибудь таких жалких горемык?
Улаф покачал головой.
– Только среди христиан.
– Завтра слава о нас разнесется по всему Риму! – прокричал Сигурд, передавая тушу Арнвиду и Бодвару, чтоб те зажарили ее на костре. – Если уж это не повод для пира…
Уговаривать никого не пришлось. Бьярни нашел римлян, играющих на дудках и лире со струнами из конского волоса, Туфи и Бейнир привели танцовщиц. Все собрались вокруг большого костра, пили, смеялись, смотрели, как со свиных туш капает и с шипением сгорает в углях жир. Когда одну из туш обглодали до костей, Улаф встал, пошатываясь и расплескивая эль из серебряного рога.
– За Одина, Всеотца! – провозгласил он, поднимая рог.
