Дядя Свист помолчал и вдруг заволновался, чего с ним раньше не было:
– Сто лет назад оно выбрало ребенка. Знаменитое исчезновение девочки. Судили невинного прохожего и казнили. Мои хозяева оставили газету на столе. Я прочло об этом. И я ведь висело против окна и все отражало. Я могло бы быть свидетелем исчезновения, но мы не храним отпечатки…
– Не надо, не надо об этом, – залепетали зеркала.
Дядя Свист продолжал:
– Девочка шла по улице с няней, одиночество пролетело… Ребенок исчез навсегда. Няню тоже судили и отправили на каторгу. Прислуга потом говорила, что няня там умерла.
– А что ему надо? – спросило Среднее с пятнышком.
– Ему нужно самое лучшее. Оно то, что берет навеки и никогда уже не отдает.
– У него много имен, – откликнулся Гений.
– Зависть к живому, – пояснил Дядя Свист.
– Смерть? – бесстрастно спросило Кривое з. с пятнышком.
– У него много имен, тебе сказано, – повторил Дядя Свист.
– Мы не должны ничего запоминать, – громко произнесло Псише. – Нас ничего не касается. – И добавило ядовито: – Дядя Свист, мало тебе одного пятна?
Но Дядю Свиста было уже не остановить:
– Ты, Гений, я что-то слышал о тебе.
– Да, – откликнулись из угла.
– Я слышал о тебе примерно в то же время. Что только ты один мог… В тот самый момент…
– Да, – прозвучало снова.
– А где ты был?
– Меня отдали в ремонт и положили лицом вниз.
– Понятно, – задумчиво сказал Дядя Свист. – Погоди. Ты был на «Титанике»? Когда Одиночество налетело на корабль?
– Нет, я был далеко.
– Хотя да, если бы ты там был… Тебе что-то вообще удавалось?
– Не думаю. Не уверен.
– Ты не хочешь говорить. Да? – Молчание было ответом.
– Конечно, если тебе удавалось кого-то спасти, то спасенные так и не узнали, что им угрожало. Погоди, но ведь ты тоже должен был бы погибнуть?
– Примерно так, – еле слышно откликнулся Гений.
– Но ты здесь. Значит, ты никого не спас.
Что-то неразборчивое прошелестело в углу.
– Что ты сказал? Меньше? – переспросил Дядя Свист. – Ты становился меньше?
Гений не отвечал.
– Мы зеркала, – произнесло Псише как заклинание. – Мы отражаем, и мы ничего не пропускаем внутрь. Мы ни на что не реагируем.
Прошел бездомный старик с большими сумками. Он еле волок свои истощенные ноги. Зеркала подробно его проводили к ближайшей помойке и отпустили с миром.
– Маленькое трусливенькое, – сказал Дядя Свист неизвестно кому.
Вскоре началось представление под названием «Восход солнца», и вся сияющая компания за стеклом витрины дружно отпраздновала это событие, чтобы затем провести сеанс под названием «Утро городской улицы».
– О, если бы мы могли записывать все что видим, – мечтательно произнесло Кривоватое зеркало, – а затем воспроизводить запись… Как это было бы полезно!
– Конечно! – встрял Дядя Свист. – У тебя все башни пизанские! Все люди косые инвалиды! Мастер кривых полурож!
– Это юмор или ты не соображаешь? – возразило Кривоватое, – это мой тип отношения к жизни. Я все вижу слегка не так. А вот Большое зеркало – оно очерняет действительность. У него темные пятна! А Гений вообще ничтожество, у него и собственного взгляда нет.
И потекло обычное заседание Отражателей Реальности, перекрестные обвинения, слово для защиты, попытка примирить стороны… Но внешне все выглядело очень достойно – зеркальный блеск, движение улицы, повторенное до тридцати раз, никому нет отказа, каждый прохожий имеет право видеть себя, а для цветовых эффектов мимо проезжают разнообразно окрашенные машины.
И вдруг все прекратилось. Зеркала временно ослепли, изображения на них смазались, стерлись, превратились в ничто. Никто этого не заметил, кроме самих зеркал.
Псише сказало:
– Оно ищет.
Кривоватое з., оскорбленное всем предыдущим разговором, ляпнуло:
– Оно ищет, наверное, Рыжую Крошку.
– Ты! – прикрикнул на него Дядя Свист, но было уже поздно. Невидимое придвинулось. Снова как вазелином мазнули по стеклу. Потом все восстановилось. То невидимое, что уничтожало изображение в зеркалах, оно не могло, как видно, долго стоять на месте.
* * *
Стало быть, начались новые времена.
В округе шныряло голодное Одиночество, и нельзя было вслух произносить имени Рыжей.
Все обрушились на Кривоватое зеркало, которое от обиды хихикало и притворялось дураком.
– А пчу? А пчему нельзя ее называть? А если я хочу? У нас свобода слова! Террористы вы!
Пока наконец Дядя Свист не сказал:
– Оставьте его в покое. Кривое не такое дурное, как кажется.
– Прям, – на последнем взлете гордости возразило Кривое, однако замолкло наглухо.
– Оно караулит, оно караулит, – все равно шелестели ему зеркала. – Не надо, не надо было произносить…
Кривое наконец запотело и потекло слезами.
И тут, в самый разгар трагедии, из дверей магазина выскочила Рыжая Крошка, тряся своими темными кудрями.
На ней была клетчатая школьная юбка, короткий пиджачок и новые огромные ботинки, которые делали ее похожей на длинноногую муху.
Псише с удовольствием повторило этот незабываемый образ в полный рост (Рыжая Крошка всегда охотно ему позировала), а остальной зеркальный хор подхватил сюжет, и его участники воспели кто что мог – кто подошвы, кто пиджак, кто скрипку, разложив ее на десять граней.
Гению обычно доставалось откликнуться на нижнюю часть нот – но на сей раз только край юбочки трепыхнулся в нем и исчез.
Крошка помахала деду сквозь витрину (целые россыпи розовых вееров отразились в зеркалах) и помчалась со своей скрипкой в школу.
От волнения зеркала немного дрожали (или это прогрохотал мимо очередной мусороуборочный танк).
И тут опять наступила слепота, которая длилась мгновение.
Это Одиночество просквозило мимо в своих жадных поисках.
Оно имело возможность найти жертву в любом месте, в том числе и здесь – и витрина ничего не смогла бы с этим поделать, однако зеркала трепетали. Кривое з. плакало уже откровенно (жалело себя).
И в этот момент прозвучало:
– Рыжая Крошка прекрасней всего, что есть на свете!
Они все едва не раскололись от ужаса.
– Кто? Что? Зачем? – зазвенели стекла.
– Дурак! Гений идиот! – рявкнул Дядя Свист.
