Далее – все прошло и быльем поросло, таблетки горстями, никто уже и не вспоминает о первопричине, надо справиться с собой, со сном, а не выходит.
Вот и прыгнула из окна. Хорошо не в том доме, где жили ее мама и сын. Нашла себе какой-то открытый подъезд.
Но потом, обезноживши, она еще какое-то время провела на больничной койке и дома, пока не подкопила себе таблеток. Тогда и смогла наконец заснуть, и сердце остановилось.
В день, когда она ушла, именно в тот самый момент она и явилась посетителю Русского музея, который рассеянно брел среди роскошных полотен и вдруг, как ударенный, взглянул на картину – а там, в лодке, молодая и прекрасная, в светлом платье, с распущенными темными волосами, с огромными очами сидела живая Рена.
Так там и осталась.
Пляска смерти
Речь пойдет о бедной еврейской девушке, которая теперь бродит как тень абсолютно одна, дитя великого переселения народов, дитя краха и разгрома великой страшной родины, ибо одно дело сокрушить и разгромить советское чудовище, что и было сделано, а другое дело, что под обломками обязательно умрут невинные существа.
Нежная, не совсем юная, уже тридцатилетняя женщина по имени Эсфирь, или Лия, или Ревекка, родители звали ее Заяц, к описываемому времени покинула свою родину, волшебный городок Урхану, чудо света, и была кандидат биологических наук в Москве.
От родителей из Урханы шли панические письма, местный народ стронулся с разума, их не оставляют в покое, урханских евреев гонят. Многие свои уже уехали, кто заранее все почувствовал, и старики говорили, цадики, что свет кончается.
Пока толковали аборигенам, что любим свою родину, что мы здесь коренные, мы здесь пятьсот лет, свои могилы невозможно оставить, многие тут издавна врачи, учителя, вас же лечили и воспитывали с детских садов начиная, не убивайте!
Поубивали.
Они и друг друга-то стали казнить, не то что чужих. Надо уезжать, но куда, теперь уже продать квартиру невозможно, продать имущество невозможно, только за копейки, а нужен контейнер для вещей, деньги на билеты на поезд, самолет нам не осилить, пришли денежный перевод! Придется всё бросать. Тут многие всё бросили и уехали, едем и мы. Трупы на улицах!
Заяц же сидела в лаборатории и работала, получала немного, такие времена, и нашла себе друзей в Москве, вместе ходили по выставкам, в театр, Зайца опекали, это было милое, нежное существо с большими глазками, тихое, скромное, не без юмористического отношения к жизни.
Есть люди, которых все любят, и Заяц была такая.
Но гром грянул и тут, сюда тоже пришли новые времена, в институте перестали платить, рухнувшее государство не желало верить в разум, воцарились недальновидные воры, а вор с подозрением относится к тому, чего не понимает.
Поэтому науки обнищали и тронулись на заработки за рубеж, туда, где с радостью купят ум и используют его в своих целях, выкачают, высосут все ваши ноу-хау, возьмут самое ценное, а дальше уже как желаешь. Потому что спустя три года могут сказать: контракт закончен, всё. А как же дети – уже в школу тут ходят, а жена нашла здесь работу? Всё, всё, рассылайте свои резюме по другим институтам…
Но кто-то слал победные письма, прочно обосновавшись, и весь институт, где работала Заяц, начал лихорадочно собираться.
Первые уехавшие собрали скорый урожай, купили машины, получили те самые трехгодичные контракты, смотрели московское телевидение и ужасались нищете населения, военным дуростям и терактам – и в письмах сквозила жалость, больше похожая на чувство превосходства.
С другой стороны, родители писали из Урханы о зверствах, о насилии, о найденных трупах, об увольнениях и о том, как пустеют кварталы.
Родители хотели приехать, мама и отчим, которого Заяц терпеть не могла – крикливый, нетерпеливый, бестактный обвинитель, зубной техник, ниже мамы на уровень, зачем она за него вышла? Отчим был маленький и жирный, он каждое сказанное Зайцем слово хитро преувеличивал и преподносил жене в виде оскорбления.
Заяц осторожно и аккуратно писала, что снимает сама комнату в коммуналке и почти не получает денег, но отчим отвечал по телефону «да, она согласна жить и в голоде и в общей комнате, твоя мать, если ты не хочешь ее смерти».
Заяц тогда, обливаясь слезами, стала искать выход из положения, как его будет искать каждый придавленный обстоятельствами человек.
Она рассказывала своим близким подругам, в том числе и одной Зосе, об ужасном положении мамы, о том, что в институте совсем перестали давать даже ту нищую зарплату какая полагается, директор прокручивает их деньги в банке, это было модное слово, «прокручивать», то есть класть сумму в банки под бешеные проценты на короткий срок. Руководство это практиковало, и все увеличивался срок прокрутки денег.
Подруга Зося, испуганная, предложила Зайцу жить у нее.
Пожилая Зося похоронила мать, дядю и тетку, это была вереница гробов, повымерло все предыдущее поколение, ее квартира опустела.
Заяц переселилась к Зосе, но отчим выудил у нее телефон нового местопребывания, и они с матерью звони ли ночами, мать плакала, деньги капали, Зося не спала: террор. Отчим требовал денежной помощи, ссылаясь на смерти вокруг.
Заяц очень быстро начала буквально сходить с ума и решилась на отъезд в Америку, с помощью прежних уехавших друзей разослала свои данные по университетам, и к тому времени, когда подошла ее очередь у американского посольства, она уже получила адреса и быстро уехала, нашла работу и начала помаленьку пересылать деньги в Урхану через Зосю и каких-то знакомых, которые ехали в Москву.
Урханские мать и отчим, однако, тоже со своей стороны действовали и проторили телефонную дорожку к Зосе, звонили ей ночами и передавали в Америку для дочери, что кругом взрывы, голод и трупы.
Зося с первого же звонка предложила страдальцам приехать к ней и тут оформлять документы на отъезд.
Они приехали.
Надо сказать, что добрая Зося была к тому времени давно уже на пенсии, жила на маленькие деньги и серьезно болела. Но беды Зайцевой семьи (и еще нескольких семей) ее глубоко потрясали, она вечно всех кормила, ездила навещала, возила продукты и так далее, как настоящий добрый самаритянин.
У нее жили подруги с семьями перед отъездом в эмиграцию, у нее вечно паслись и московские друзья, был открытый хлебосольный дом, хотя часто кроме именно хлеба и соли бывали только гречневая каша и любовно почищенная картошечка с селедкой.
И вот они нагрянули, мать Зайца с отчимом, отчаявшиеся, грозные обвинители, измученные в долгих странствиях, потерявшие всё, как жертвы землетрясения.
Действительно, все было так, как Заяц сдержанно описывала – болтливый глупый отчим и скорбная мать, оба маленькие и толстенькие, оба моложе Зоси.
Вещей с ними прибыло немереное количество, контейнер.
Нераспакованные ящики, тюки и картонные чемоданы заполонили квартиру, эти нищие потроха, узлы, в которых проглядывали сковородки и миски: то, что бездомные городские собиратели ночами роют по помойкам.
